— Годится.
К лаконичности высказываний меня приучил хронометраж малых новостийных форм, ограниченный всего парой минут эфирного времени.
Премьеру нашей семейной жизни мы отыграли при полном аншлаге. Напяливая на всклокоченную дурными мыслями причёску фату, я задавалась вопросом: не вручил ли режиссёр театра Пирогов жениху роль протагониста гоголевской «Женитьбы». Театральный деспот почему-то меня недолюбливал. Как бы не сиганул мой распрекрасный без пяти минут Качалов в окно для полного погружения в чувства своего героя. Девятый этаж, как никак…
Но всё обошлось. Гоша рьяно демонстрировал навыки князя Мышкина, а посему замордовал всех душеспасительными речами и тостами.
Под конец свадьбы служители муз (со стороны жениха), и служащие СМИ (со стороны невесты), восстали лицами из салатов и учинили Ледовое побоище. Что ни говори, а эти два лагеря всегда имели что сказать друг другу. В основном, в матерной форме. Перевес сил оказался на стороне пары тщедушных милиционеров. Их выкликал по мобиле испуганный Пирогов. Он метался между увлечённо доказывающими, чья муза круче, актёрами и акулами пера. При этом главреж визгливо вопил: «Гастроли на носу! Фактуру, фактуру берегите!!!».
Позже выяснилось, фактурой они величали свои физиономии. Точнее, внешность целиком, прилагаемую к их изысканным душам. Этот вывод я сделала поутру, когда мой новоявленный супруг направился в ванную. Вслед за персонажем «Идиота» Гоша должен был изображать небезызвестного гусара Давыдова. Оторвав опухшую личину от подушки, будущий «герой войны 1812 года» простонал:
— Фактуру душем хладным освежить и в бой…
Позже из ванной донеслось уже более жизнеутверждающе:
— Не опрокинуть ли для бодрости нам чарку, дрУги?
— Перебьёшься! — резюмировала я, пряча на дальнюю полку остатки коньяка.
В редакцию Гоша заявился неожиданно. Чернее тучи. Ввалился в мой кабинет, где мы всей кодлой устало лакали безвкусный пакетированный чай и отходили после выволочки губернатора. Выяснилось, что губернаторское радение о народе мы преподнесли не достаточно пышно. На самом деле, княже сорвал на нас злобу после истерики супруги, чьи благотворительные заслуги пришлось дать лишь короткой строкой. Скандальная блондинка с вечным мопсом в наманикюренной лапке обиделась всерьёз. Это сулило редакции долгосрочные репрессии.
— Мой друг Григорий весть принёс сегодня… — начал Гоша мрачно и воззрился мне в лоб взглядом вполне способным заменить дуло мушкета.
— Привет, Гога! — Монтажёр Коля побаивался Гошу и всё спрашивал, не дошёл ли Пирогов до такой гнусности, что всучил ему роль какого-нибудь ревнивца. Увы, дошёл…
— С женой я говорю! — отрезал мой муж и гордо взметнул чёрной гривой столб пыли,. Она носилась в солнечном луче, пробивающемся сквозь слой грязи на сто лет немытом окне.
— Понял. — Коля трусливо засеменил к выходу, прихватив почерневшую от чая и растворимого кофе, кружку. На пороге обернулся и ехидно хихикнул, втянув голову в плечи.
— Молилась ли ты на ночь, Дездемона?!
За ним потянулись все мои коллеги. Я не сомневалась, ватага любопытных журналистов да парочка редакторов непременно задержатся у дверей по ту сторону. Как бы невзначай. Обсудить, почём нынче икра бегемота, например. А сами будут вытягивать шеи по направлению к моему кабинету. Неотъемлемая часть устава всякой редакции, быть в курсе всего. Ньюсмейкеры чёртовы.
— Что там тебе наплёл твой Гришка?
— Ты целовала на мосту мужчину! — прогремел Гоша, сложив волосатые лапищи на груди.
— Это не мужчина, это ассистент оператора, — вздохнула я.
Всё ясно, сплетник Гришка явно наблюдал наш экспромт на Поцелуевом мосту.
— Как ты могла, ведь я тебя любил!
Мой персональный актёр заломил руки и часто задышал. Его очи увлажнились. Кажется, внутри его слёзных желёз давно обустроился маленький глицериновый заводик. Выдавить скупую мужскую слезу он мог в любой момент дня и ночи.
— Гоша, я просто делала сюжет о Поцелуевом. История создания, мифы, придания, приметы — все дела. Мы обыграли для наглядности традицию целоваться на нём. Успокоился? Ты-то на сцене кого только ни перецеловал, включая кошку Рыбу.
Гоша посмотрел на меня отрешённым взглядом. Видимо, продумывал следующий эпизод трагедии. Или мыльной оперы. День сегодня был плохой, магнитные бури, мысль явно не шла. Поэтому Гоша просто порывисто воздел десницу в мою сторону, шумно выдохнул что-то типа «Ах!» и вылетел прочь. Я прислушалась к катящимся вниз по лестнице тяжёлым прыжкам.
Вечером новоиспечённый Отелло демонстративно отказался брать из моих рук «пищу, осквернённую изменой».
— Ну и чёрт с тобой!
Я так устала за день, ковыляя по нескончаемым лестничным пролётам какого-то угрюмого производства, что досматривать третий акт Гошиной постановки сил не было. Ночью сквозь сон я слышала хлопанье дверцы холодильника, звон кастрюльной крышки и поспешное чавканье. Утром голодовка возобновилась.
Днём Гоша названивал с периодичностью сирены и скорбно дышал в трубку.
— Я работаю вообще-то!
После одиннадцатого звонка мои нервы накалились, как струны после Рахманиновского концерта для фортепиано с оркестром.
— Ты с ним, скажи?! — Выбросила мне в ухо трубка стонущим Гошиным баритоном.
— Придурок!
Я нажала на кнопку «Отбой» с такой силой, с какой сейчас хотела бы укусить за нос своего ревнителя нравственности и журналистской этики.
К вечеру мне стало не по себе. Прямо из монтажки, где пришлось начитывать текст за плачущую практикантку, я понеслась в театр. Успела только ко второму акту.
Отелло на сцене мучился нечеловечески. Когда он взывал к зрительному залу, его голос вибрировал на запредельно пронзительных нотах. Приличного вида старушка, сидящая справа от меня, пустила прозрачную слезинку.
— Бог! — выдохнула она и промокнула белоснежным платочком уголок глаза.
В процессе удушения Вальки Котиковой, то есть Дездемоны, женщина слева притиснула сжатые кулачки к впечатляющему волнующемуся бюсту. Приоткрыв накрашенный нелепой помадой рот, она выдавала в эфир нечленораздельные звуки. Наверно, такие издавала бы здоровая рыбина, вытащенная на берег.