— Пойдёшь? — надо же, мумия изволила слово молвить!
— Схожу… Он, вообще-то, всегда странный был. Ещё по консерватории, помню, то человек-фейерверк, то в угол забьётся и смотрит оттуда, как сыч.
Лера качнула растрёпанными волосами, молча развернулась и пошла прочь. Холодная ладонь, исчезнувшая на секунду, снова коснулась моей спины. Я начал зло натягивать водолазку. К Ольге? Пожалуй, нет, Ольга не любит тяжёлых тем. К Ирке… Да, точно, к Ирке! Эта поклонница загробной поэзии смотрит на тебя перманентно трагическими очами, запоем читает Януша Вишневского и, вообще, склонна к душераздирающим монологам, хоть своим, хоть собеседника. Это мне сейчас и нужно. Хотелось рассказать про леденящее прикосновение, ночные гудки из ниоткуда… чтобы пожалели.
У свежевырытой ямы жались друг к другу пять человек. Среди них я узнал бывшую жену Джамала Лидию, с которой они прожили около полугода. Обычный студенческий брак не понятно с чего и для чего. Странно было видеть её здесь. Восходящая оперная дива, замужем за более чем успешным бизнесменом. Это всё поспешно изложила мне на ухо Катенька, наша с Джамалом бывшая однокурсница, упорно не желавшая выпустить из своего поля зрения ни одного из тех, кто напоминал ей об ушедшей юности. К нам, горбясь и кутаясь от промозглого ветра, подошёл Колян.
— Всех обзвонил, обещали многие, а вот… — он обвёл рукой пустое февральское кладбище.
— Ты-то как узнал? — я поправил шарф. Ангина, конечно, сейчас не так страшна, как в консерваторские времена, когда я мечтал об оперных подмостках, но всё равно валяться с температурой не хотелось. Я занимался поставками элитного чая из Японии. Бизнес не любит чахлых.
— Мы-то корешились, — Колян вздохнул. — Не нравился мне Джамик последнее время…
— Пил?
— Да ну! — однокашник отмахнулся. — Потерянный был какой-то. В театр его так и не брали, фактура, блин, не та. В ресторан пристроился. Оттуда тоже попёрли, сказали, нерентабелен живой вокал. Восток изображают гурии голопузые. А вокал… — Колян грустно усмехнулся — Таркан у них в чести. В цифре, разумеется.
— Слабак! — меня обидело, что Джамал из-за такой ерунды вынудил меня ёжиться от прикосновения холодной ладони и вслушиваться в зовущие гудки невидимого ночного поезда. — Свет клином на музыке не сошёлся. Больше половины наших не по профессии работают. Никто вены не режет.
— Легче всего обвинить в слабости, — голос Коляна подёрнулся колким инеем. — А мы не при чём. Сам виноват, вроде. Но не всё так просто. Бывает, что… — Колян умолк. Было видно, что он хотел сказать многое, да слова смотались в тугой ком, распутать который он был не в силах. — Джам говорил, чужой он.
— Кому чужой? — встряла Катенька. Она собирала сведения, чтобы потом донести их до всех и каждого, кто хоть в полглаза видел когда-то усопшего.
— Ну-у… — Колян посмотрел на тяжёлые сырые тучи. — В широком смысле. Видел он как-то всё иначе. Чужой и баста.
— Может, это… по национальности? — предположил я, вспомнив недавно виденную картинку, как стая бритоголовых молодцев самозабвенно изуверствовала над пареньком с ярко выраженными этническими чертами. Тот что-то кричал на незнакомом гортанном языке. Снег вокруг был покрыт тёмно-красными пятнами. Точно такими же, какими бы покрылся, избивай любого из нас, со славянским лицом.
— Наверно, и это тоже, — согласился Колян. — Всё на рожон лез. Ему «Россия для русских!», ноги бы делать, а он пытается им что-то доказать. Хаяма вспоминает, Хафиза… Потом перестал.
Меня подмывало назвать наивного Джама дураком, но не хотелось обижать Кольку. Кажется, он, действительно, был искренно привязан к другу.
— А, может, любовь? Он же такой романтик… был? — резво оседлала любимого дамского конька Катенька. — Как он Ленского пел на дипломном! Дора и та чуть не рыдала, — Дорой звали старую, как дуб князя Болконского, и злобную, как Кабаниха фониаторшу.
— Вроде было… — Колян наморщил лоб — не говорил он на эту тему. Однажды только. Нарезались мы с ним раз, он стихи свои читал.
— Джамик писал стихи? — Катенька всплеснула руками.
По февральской слякоти к могиле приближалась фигура. Я присмотрелся. Лерка. Она прошла мимо, не взглянув на меня. Остановилась возле скучающих мужиков с лопатами и что-то коротко им сказала. Как она оказалась здесь? Почему не подошла ко мне? Откуда узнала о времени похорон?
Все по очереди подходили к гробу, прощались. Я положил руку на деревянный бортик. Скуластое лицо с густыми чёрными бровями, сросшимися на переносице. Был ли он мусульманином? Или православным? Больно ли ему от того, что любая из концессий отвергает самоубийц? Или он был атеистом? Легче ли стало ему, когда он ушёл из мира, где чувствовал себя чужим? Что стало последней каплей? Почему от его пения хотелось плакать? Чем была порождена эта пронзительность, граничащая с надрывом? Потерей родителей в детстве? Одиночеством, порождённым иным взглядом на мир? Отрывом от родной земли? Впрочем, чужак, понятие вненациональное… Сколько же вопросов появляется, когда на них уже невозможно получить ответа.
Я отошёл и встал рядом с изваянием Лерки.
— Ты как здесь? — Она не ответила. Её взгляд был сосредоточен на лице Джамалиддина.
— Он сам хотел придти к тебе и всё сказать. А я… Не успела.
Обманывать себя дальше было бы глупостью. Я понял, почему Джамал исчез тогда из нашего дома. Почему Валерия смотрела всегда сквозь меня. Понял, на ком был остановлен её взгляд. Годами. Не понимал я одного, почему она оставалась в нашей квартире. Боялась лишать Борьку отца? Оторваться от привычного течения жизни? Боли, рождённой их общим пожаром? Быть рядом с тем, кто живёт «без кожи»? Своей привязанности? Его надрыва? Чего?!
— Ты ведь уже знала… тогда?
— Да. Я опоздала.
Комья промёрзшей земли гулко ударялись о крышку. Я слышал как что-то внутри Лерки стонало. Тихо, как ночной гудок невидимого поезда. Острая, как бритва, жалость полоснула по сердцу. Вены и сердце, рассечённые лезвием, причиняют страдания. И не известно, которые сильней. Я коснулся её руки кончиками пальцев. Не знал что сказать. Почему-то я совсем не чувствовал себя обманутым мужем.
— Ты не виновата. Я слышал, что азиаты более склонны… ну-у-у… к этому.
Закончить не успел. Моя мумия порывисто развернулась и хлёстко ударила меня окоченевшей ладонью по лицу. Может быть, той самой ладонью, которая пугала меня своим ледяным напоминанием о том, о чём мы не хотим помнить? Её лицо исказила гримаса отчаяния, ненависти, беззащитности, горя, безысходности и ещё сотни оттенков чувств, которым и названия пока не придумали. Да и вряд ли придумают. Она закричала. Животным криком зверя, вырывающего лапу из зубов капкана. Без слов. Как кричит человек, падающий в шахту лифта. Она не была мумией.