Первое время она жила у подруги. Потом переехала в комнату, которую ей оставил Джамал. Ушла к нему, чтобы стать его вдовой, чтобы начать жизнь с чистого листа. С Борькой мы видимся на нейтральной территории. Он рассказывает, что теперь мама никогда не опаздывает на его утренники.
КОШАЧЬЯ МЕСТЬ
Попасть в такую стопроцентную, безусловную, неоспоримую задницу я не чаяла. Самое паршивое было в том, что я никак не могла определиться, как же мне вести себя. С одной стороны, Ирка была моей ближайшей подругой со школьной скамьи. Сколько девичьих сладких слёз было пролито нами при непосредственном участии друг друга. Сколько тряпок куплено в складчину на студенческие стипендии. Сколько вечеров просижено с едва початой бутылкой вина и непременным выворачиванием душ.
С другой стороны… Несколько лет мелкого подлого предательства. Банального адюльтера с моим мужем. Улыбок и чмоканий в щёчку на пороге и при всём при том, как выяснилось, визгливых требований «уйти от этой суки» (от меня, то бишь).
Нелепо, глупо, как в сериале для безмозглых куриц-домохозяек. Сюжет был настолько тривиальным и затасканным, что мне даже говорить очумевшему Павлу ничего не хотелось. Сначала появилось много фраз в голове, звенящей и опустевшей от всего происходящего, а потом сознание обработало эти фразы и вынесло вердикт: «Ничего нового тут не скажешь, а произносить бразильские монологи смешно и стыдно».
– На похороны пойдёшь? – почему-то спросила я, хотя меня это не волновало.
– Нет. А ты?
– Пойду…
Помолчали.
– Я, правда, не знал, что она это сделает, – Павел был похож сейчас на пришибленного кролика.
– Не думаю, что она действительно хотела, чтоб всё так закончилось.
Снова молчание.
– Наверно, если бы уксус был разбавлен, её бы спасли.
– Наверно, – я пожала плечами. Почему-то именно в эту секунду мне стало до ужаса жалко непутёвую Ирку. Кто же закатывает истерику любовнику с требованиями уйти от жены и тут же выпивает полбутылки концентрированного уксуса? Ну, уйдёт он от меня (это я уже твёрдо решила), а её-то нет. И какой смысл ЕЙ от всего этого? Дура ты, Ирка…
Во время похорон моросил противный липкий дождик. Он облизывал бледно-розовые кружева и драпировки, в которых, как чернослив во взбитых сливках, покоилась Ирка. Лицо её было каким-то чужим: вытянутым, с неаккуратно наложенными румянами (она бы убила за такой нелепый макияж!) и каким-то беспокойным, точно она лоб наморщила. Она всегда морщила лоб и поджимала тонкие губы, когда чувствовала, что что-то идёт не так.
Я подошла к гробу. Хаос и бардак, царящий внутри меня все эти дни, вдруг прорвался потоком слёз. Было жаль Ирку, которая так глупо ушла. Не ради великой любви даже, какое там, так, ради эффектного па, непоправимых последствий которого она даже не ожидала. Жалко было Павла. В сущности, доброго, бесхребетного и совестливого. Я знала, что теперь он до конца дней своих будет клясть себя за то, что не побежал тогда на кухню за ней следом. Жаль было себя, не потому даже, что осталась теперь совсем одна, а потому, что в сердце накрепко осела копоть – нельзя верить никому. С этой копотью жить не хотелось.
За своей спиной я чувствовала неодобрительные взгляды. Наверно, кто-то из иркиной родни считал меня косвенной убийцей. Если бы я отпустила Пашку к ней или, на худой конец, развела бы свой проклятый уксус водой… Жаль, жаль. Если бы я знала, я так бы и сделала. Честно. Ни Пашка, ни концентрированный уксус не стоили иркиной жизни. Только вот… нельзя верить никому.
Моя слезинка упала на переносицу того, что недавно было моей подругой, покатилась в глазной провал и сползла с её ресниц. Точно её собственная. Прости…
Я вернулась домой, когда уже смеркалось. Автоматически свернула забытую Павлом на спинке стула рубашку и положила в комод. Потом вытащила и выбросила в мусорное ведро. Заварила чай. Включила телевизор. «Comedy Clab» – пошлость, вульгарщина, мишура и великомосковский снобизм. Переключила. Сельвестр Сталлоне с перепачканным равнодушным лицом крошил в мясо очередных кино-негодяев. Переключила. Какая-то не то мексиканка, не то бразильянка лила глицериновые слёзы, заламывала руки и провозглашала миру: «Я буду бороться за свою любовь, Карлос!». Выключила… Взяла альбом с фотографиями.
На нашей с Пашкой свадебной фотке у Ирки невозможно зелёные глаза. Лента свидетельницы со стороны невесты. Красная с золотой надписью. Взяла ножницы и отрезала часть фотографии. Там, где был Павел. Усмехнулась. Снова перед глазами замелькали заштампованные кадры из фильмов, где обманутые жёны с ненавистью кромсают фотографии. Глупо. Проверив себя на предмет этой самой ненависти, обнаружила полное отсутствие таковой и отложила альбом и ножницы. Взяла книгу и ушла в другой мир, подальше.
Утром позвонила на работу и взяла неделю за свой счёт. Истеричный обычно Хорёк (наш глубоко не почитаемый начальник) без всяких распросов дал добро. Видимо, кумушки уже донесли до него мои жизненные перипетии. Косметику накладывать не стала, натянула новое демисезонное пальто, вскарабкалась на каблукастые сапоги и отправилась в парк.
Мокрый асфальт был разрисован разноцветными кленовыми листьями. Если на них не наступать грязными подошвами, осенние узоры ласкали взор. Парк сейчас напоминал бухарский ковёр. Яркий, надрывный, таинственный. Если научиться читать эти узоры (мне рассказывала одна узбечка), можно на таком вот ковре прочесть целые легенды. Красивый старинный этнос про отважных батыров, про хитроумных бедняков и неописуемо нежных луноликих дев. Батыры были преданны и благородны, девы вечно юны и смиренны, а хитроумные бедняки – справедливы и добры. Никому нельзя верить.
Я присела на сырую, никому уже не нужную в серости осени скамью. К моему сапогу прильнул сиротливый лист. Он только что упал с оголяющейся в ожидании первых заморозков липы и, видимо, ещё не понимал, что, кроме как своей маме-липе, он тут вовсе никому не нужен.
– Тётенька, – внезапно выросший, как из-под земли мальчик вполне вписывался в мою версию, что я сейчас нахожусь в какой-то бухарской сказке. Мальчик был смугл, худощав и чумаз. – Дайте 3 рубля!
– Подожди, сейчас… – мальчик был очень симпатичный, с чёрными глазками-бусинками и открытым детским взглядом. Тыльной стороной руки он тёр по-летнему загорелый нос.
Достав кошелёк, я открыла отделение, где у меня аккуратной пачкой были сложены десятки и пятидесятки. В другом отделении лежала полученная позавчера зарплата. Сказочный пришелец в балоневой курточке коротким и рассчитанным движением метнулся ко мне, выхватил моё кожаное хранилище «сокровищ 40 разбойников» и был таков.
Догонять стремительного «маленького Мука» было бесполезно. Каблуки злорадствовали. Я растёрла ими наивный липовый лист, льнувший ко мне, и побрела домой. Никому верить нельзя.
Там я нашла Павла. Он скручивал в клубок компьютерные кабели.
– У тебя комп на работе есть, – он точно извинялся. – А мне, ну ты знаешь…
Я знала, вечер без виртуальных игрушек для Павла был потерянным.
– Бери, конечно.
– Ты вот ещё… Ты понимаешь… Я квартиру снял, все деньги ушли…
– Понимаю, Паша, но у меня спёрли сейчас кошелёк.
– Аааа… – мой муж всегда так выражал все свои чувства. – Сегодня полуфинал, понимаешь… А там телека нет. Можно я… Я только на время. Я на машине.