Через неделю, как и было условленно, я снова явилась на эту крышу. Ирка нетерпеливо ходила взад-вперёд, она ждала меня. Морщила, как она привыкла, когда-то МОЙ лоб… Видимо, неделя в моей шкуре наделала ей много бед.
Я хищно подглядывала за ней из-за трубы ещё минут сорок. А потом мягкими, пружинистыми прыжками понеслась прочь, восторженно упиваясь лёгкостью движений и ароматами ночи. Скоро лето.
Никому нельзя верить. Никому нельзя верить, Ира! Никому!!!
Наша группа прибыла через сутки. Говорят, человек привыкает ко всему. Но к этому тяжёлому, непрекращающемуся стону над руинами привыкнуть невозможно. Кажется, стонет сама израненная земля. Рыдает над своими детьми. Виновата ли она в том, что её порой начинает бить страшная агония — семь, восемь, девять баллов по шкале Рихтера. Развалины, взрывы, удушливый запах ползущего за ветром газа… Среди этого апокалипсиса люди. Они бродят, как потерянные, обескураженные тени; они мечутся с тягучим, вынимающим сердце воем; они сидят закоченевшими изваяниями над телами погибших близких. Мы едем через огненное марево к объекту. Там будет то же: распахнутые навстречу глаза, залитые горем, ужасом или надеждой. Тяжёлая техника идёт следом за нами.
Едва наша машина остановилась, ко мне кинулась растрёпанная женщина с обезумевшим, почерневшим от неистового ожидания лицом. Она вцепилась в мой рукав так, точно это был страховочный канат, удерживающий её над бездонной пропастью. Суставы на пальцах белые с вздувшимися фиолетово-чёрными сосудами. Женщина что-то быстро-быстро говорила на незнакомом мне языке, вскрикивала, взмахивала гривой спутавшихся, покрытых белёсой пылью волос.
— Я не понимаю! — эту фразу я повторял снова и снова. Она не слышала. Только кричала и тянула меня по направлению к зловещей пирамиде, за секунды воздвигнутой из обломков многоквартирного дома судорогой сейсмоактивной земли. Я схватил её за плечи, тряхнул. Она уставилась на меня непонимающим, остановившимся взглядом. Таких огромных глаз я никогда в своей жизни не видел. — Вы говорите по-русски?
— Дочь, там моя дочь, — выдохнула она без малейшего акцента.
— Мы уже ведём работы. Вам нужна помощь? Подойдите к тому мужчине, он сделает вам укол.
— Вы не понимаете! Я вышла только в магазин. На полчаса. А они были дома, — она снова начинала впадать в истерическое возбуждение. — Муж и сын. Они погибли. А моя девочка жива. Вы не понимаете! Я вас прошу, скорее!
Женщина карабкалась по бетонным останкам с неистовым проворством серны, преследуемой стаей гончих псов. Я, мужчина привычный к физическим перегрузкам, едва поспевал за ней.
Сложившийся карточный домик. Под изломанными «картами» железобетонных плит люди — спрессованные тоннами камня, разорванные погнувшейся арматурой. Некоторые из них ещё живые.
На самой вершине пирамиды покоится одна из таких многотонных «карт». На ней, внахлёст, ещё одна, расколовшаяся посредине. Она всплеснулась гибельной серой волной. Надорванный дикой разрушительной силой край смотрит в небо где-то у горизонта. Между этими гигантскими «картами» я увидел зажатое тело девочки лет десяти. Свободными оставалась только верхняя часть туловища, примерно до пояса. Иссиня-бледное лицо. Такие же громадные, опустошённые ужасом и болью глаза, как у матери. Внутри меня что-то оборвалось, похолодело. Девочка была не только жива, но и в сознании. Видимо, бетонная махина лишь придавила её, а не переломила пополам. Что хуже, неизвестно. Быстрая смерть всегда казалась мне более гуманной.
Увидев женщину, девочка закричала. Мать опустилась возле неё на колени и принялась обеими руками гладить белые от бетонной пыли волосы. Что-то торопливо шептала ей, порывисто и невесомо целовала искажённое мукой лицо. Потом резко обернулась ко мне, её губы искривились.
— Делайте же что-нибудь!
Я начал осматривать девочку. Что я мог сделать? Самое распространённое в этих ситуациях — синдром длительного сдавления. Тонны бетона перекрывают ток крови, начинается отмирание тканей. По сути, половина её уже мертва. Я открыл сумку, набрал в шприц обезболивающее, самое сильное, какое было в моём распоряжении. То, что выдаётся только по красным рецептам. Больше ничем помочь я не мог. Взгляд девочки начал обретать осмысленность. Я вскрыл ещё одну ампулу — успокоительное.
— Да скорее же вы! — выкрикнула мне в лицо женщина, вскакивая на ноги. — Позовите кого-нибудь, поднимите эту плиту! Ей же больно!
Я крепко взял её за плечи. Отвёл в сторону.
— Вы можете меня выслушать?
Женщина потрясла головой, точно хотела стряхнуть с себя ползущую панику. Кажется, ей это удалось.
— Простите…
— Вы знаете, что такое СДС?
— Нет.
— Когда человеческое тело находится длительное время под таким грузом, оно начинает…
— Так снимите его!
— После того как мы снимем груз, она проживёт минут двадцать, не более, — я стиснул плечи женщины ещё сильнее. Реакция могла быть самой неожиданной.
Женщина посмотрела на меня недоумевающими глазами. Точно я сказал что-то на иностранном языке. Смотрела долго. Словно ждала, что сейчас я скажу заветное НО. Я молчал. Наконец спросила:
— А, если не снимать?
— Иногда до нескольких суток. Давящая масса предотвращает доступ токсинов к сердцу и мозгу.
— Но есть же какой-то выход… — Голос стал бесцветным. Она не спрашивала. Она утверждала.
— Только экстренная ампутация, но за такое короткое время и в полевых условиях мы не в силах этого сделать.
Женщина отвернулась и посмотрела на дочь. Сильные препараты уже начали действовать. Казалось, она дремала, накрытая жутким, смертоносным одеялом.
— Тогда я побуду с ней эти несколько суток, — мать снова не спрашивала. По её севшему голосу было понятно, никакая тяжёлая техника не сможет сдвинуть её с места. Она врастёт в груду разбитых панелей и проведёт эти часы у каменной постели дочери.
— Послушайте, — выговорить то, что я должен был выговорить, всё равно, что расстрелять в упор эту хрупкую, раздавленную горем женщину — под завалом, вероятно, есть живые люди… Счёт может идти на минуты.
Она вскинула на меня свои запредельные бездонные глаза.
— Нет!!! — женщина вырвалась и бросилась к дочери.
Пока есть надежда, что хоть кто-то жив под нагромождением обломков, завал разбирается вручную. Только в крайнем случае, когда требуется поднять фрагмент стены весом в сотни килограммов, с величайшей осторожностью подводится техника. Мы поднимали глыбы, разгребали щебень, в который превратился дом, где кто-то когда-то был счастлив. То и дело подавалась команда заглушить все работающие двигатели, чтобы вслушаться в звуки, пробивающиеся из-под груды камней и искорёженного железа. Тогда над этим жутким курганом повисала напряжённая тишина. Для одних минута надежды. Для других минута молчания по тем, кто уже никогда не сможет подать голос, застонать, попросить о помощи. Смолкали даже рыдания. Только безмолвные лучи прожекторов метались по серым, равнодушным осколкам, по вспенивающимся там и сям обрывкам ткани, по разбитым стёклам окон и плафонов. Кто сказал, что к этому можно привыкнуть?