АСКЕТ

— Что случилось?!

Судя по рассыпчатому звуку падающих камней, инструктор пытался подобраться ближе. Голос стал отчётливей.

— Газ, — коротко ответил он. — Предупреждал ведь, никакого открытого огня! А он… зажигалку…

— Финиш? — Чтобы тоскливый вой моего внутреннего зверя не прорвался наружу, я постарался сказать это равнодушно. Зураб молчал. Я понял. — Ладно, ты давай… Иди за помощью. У меня тут воздуха с гулькин хрен. — Тишина в ответ мне не понравилась. — Зураб!

— А?

— Иди, говорю!

— Иду. Ты там как, продержишься?

— У меня есть выбор?

— Ладно… Жратва-то есть?

— Банка тушёнки.

— Не лопай сразу. Пока то, да сё… А вода?

— Воды залейся, — я поёжился. Вся амуниция была насквозь пропитана обжигающе-холодной влагой. Как будущий медик говорю, пневмония у меня в кармане.

Прошло несколько часов. Видимо, чтобы связаться по рации с лагерем, Зурабу приходилось проделывать неблизкий путь. Дышать становилось всё трудней. Стараясь отвлечься, я вскрыл банку и принялся есть. Сколько понадобится времени, чтобы спасатели добрались сюда со своей техникой? Как будут сражаться с гигантской глыбой, отгородившей меня от последнего шанса увидеть небо? Не взрывать же… Не надо об этом думать. Меня трясло.
Часов через десять голова начала выделывать в пространстве нелепые кульбиты. В ушах звенело. Кислородное голодание. Память крутила невесёлые ролики о заживо погребённых, ломающих ногти о деревянную крышку, поседевших…

— Зураб, — позвал я, не надеясь на ответ. Мне нужно было слышать человеческий голос. И тут я разобрал какое-то шевеление. Господи, спасибо тебе!

— Живой? — Инструктор едва переводил дыхание.

— Ну, что там?

— Нормально. Скоро будут.

— Я думал, ты не вернёшься. Карту им дашь и всё.

— Гонишь меня что ли? — Голос из-за каменной стены усмехнулся.

— Хреново мне…

— Я это… короче, там вход завалило. Так что тут буду. Они завал разберут и скоренько нарисуются.

— Найдут? Лабиринты-то…

— А рация? Да и пошмыгаю туда-сюда. Всё равно делать нечего. Новости тебе докладывать буду. Не дрейфь. У меня и не такое бывало. Помню вот…

Голос Зураба отдавался в мозгу колоколом. Воздух неумолимо превращался в тошнотворный тепловатый кисель. Жижа заполняла лёгкие. Я захлёбывался ею, как в детстве, когда тонул в глинистом карьере.

— Эй, — глотка точно войлоком забита. — Кранты, кажется…

— Кончай пургу гнать! Скоро придут. Между прочим, если подходить с практической точки зрения, тебе повезло, — голос перемежался с лязгом металла о камень. Мудрит там что-то инструктор.

— Неужели? — проклацал я не попадающими от холода друг на друга зубами.

— Есть такая метода: приходишь к психологу, ничего не радует, жизнь — дерьмо, все люди — свиньи, и солнце — долбанный фонарь, где-то так…

— Депрессия, — подсказал я. — И что?

— Посылает он тебя копать хорошую такую ямину. Укрепляешь, конечно, как следует, подстилочку туда и укладываешься. Всё путём, человечек тебя какой-нибудь страхует. Он же тебе настил сделает, землёй припорошит. Получается комфортабельная могилка.

— Бред!

— Ты дослушай!

— Смысла не вижу.

— Смысла до чёрта. Полежишь в такой могилке суток двое, вылезаешь другим человеком.

— Свихнувшимся?

— Наоборот. Как заново рождаешься. Солнышку, травке, букашкам разным радуешься. От людей и то не тошнит!

— Ага, видел таких в дурке на практике, всему рады, — прохрипел я. — Что бы они сказали, если бы их ещё и холодной водой полить?

Зураб примолк. Слышалось только противное повизгивание металла. Фонарик на каске замерцал. Дурак, зачем раньше не выключил! Теперь даже в случае крайней необходимости не смогу осветить свой каменный мешок. Я запаниковал. Безвоздушный кисель залился в дыхательное горло. Подыхающий внутри меня зверь забился в агонии. Я начал сползать в кромешную, бесперспективную темноту.

— Серы-ый! — Голос Зураба. Словно верёвку в прорубь кинули, где барахтаешься, не чая уже выбраться. В висках горячими толчками пульсировала кровь. Она заполнила лицо, как водород заполняет воздушный шар. Вот-вот треснет кожа. — Ты что там?

— Трындец…

— Не кипеши! Когда суетишься, кислорода переводишь больше. Тут щели есть, засыпало их только. Я разгрёб. Поступает воздух. Немного, но, если…

— Не могу!

Ноги свело судорогой. От переохлаждения ли, от недостатка ли кислорода. Месть разобиженного неподвижностью кровообращения. Точно сухожилия из мышц выдирают. Я всеми клетками тянул воздух. Перед мысленным взором серебрился в радужных пятнах карп. Глаза белые, опустошённые смертью. Никогда не буду ловить рыбу! Да, похоже, ничего уже не буду. В рюкзаке есть нож. Всё одно — конец. Быстрая смерть гуманней невыносимого вырывания жил и лопающегося от удушья лица. Зверь осатанел. Какой цинизм, рассуждать о неэтичности самоубийства или эвтаназии. Что запоют высоконравственные моралисты, когда боль будет выворачивать наизнанку их собственное животное, лишённое человеческого начала существо!

— Серый! Не дури! Они уже близко. Я сейчас…

На меня летела каменная труха. Я отключился.
Кисель стал жиже. Вязкую массу разбавили вкрапления воздуха. Сейчас он еле-еле, но всё же просачивался в лёгкие. Я дышал открытым рыбьим ртом, с хрипом всасывал в себя месиво с пузырьками кислорода. Ног не чувствовал. Эпидуральная анестезия, ни дать, ни взять. Сквозь узкую, как в почтовом ящике, щель пробивался свет. В моём погружённом в небытиё мире это был неожиданный, но такой желанный гость. Луч света в тёмном царстве… Эх, Катерина! Как я мог не любить Островского? Сейчас бы перечитал всё! Еле приметный туманный блик метался на уровне сантиметров сорока над каменным полом моего каземата. Похоже, живительные капли воздуха пробивались через эту муравьиную лазейку.

— Зурик?

Световая ниточка заколебалась.

— Принцесса подземелья, — съязвил инструктор.

— Новости есть?

— На подходе. Часа через три. Я только оттуда. Там глыба здоровая была. Пробивали. Уже шурфы соединяют. Я выглядывал. Слышь, дождь там. Солнце светит и дождь. Капли такие… как хрусталины. И в каждой радуга. Красота!