— Дело у меня здесь, — хмуро ответил дед, без приглашения усаживаясь у костра. Он смотрел в огонь и, похоже, объяснять свой визит не собирался.
— Какое ж дело у тебя к нам? У нас заботы ратные, а ты, поди, восьмой десяток разменял.
Послышались смешки. Старик и ухом не повёл.
— Какое, не твоя печаль. Не до вас мне. Своя у меня беда. Её и решать буду.
Брови у Давыдова сошлись на переносице.
— Своя, говоришь? Мы-то тут с общей справляемся. Или тоже в одиночку Наполеона на вилы поднять задумал?
В этот раз в его словах послышалось не добродушное зубоскальство, доставшееся Прошке, а холодная неприязнь. Никто не улыбнулся и из его окружения.
— Подожди, в силу войду, решу беду вашу, — невозмутимо, точно не смотрели на него десятки колющих глаз, ответил старик. — Сам решу. А за то останусь пока тут.
Денис Васильевич и Бердяга переглянулись. Во взглядах мелькнула догадка. Не всякий рассудок мог совладать с тяготами злой годины: голод, смерть близких, потеря нажитого каждодневным тяжким трудом. Снова саднящая память прописала до мелочей: разорённый дом, чадящая в студёном мраке лампадка, прижавшийся к иконе лбом сельский священник. Безумный попик, у которого Давыдов не так давно останавливался на ночлег. Видя чинимое басурманами надругательство над церквушкой, где служил без малого полвека, разумом батюшка помутился. С той поры слышится бедняге плачь спасённой им иконы Божьей Матери. Сам он над ней слёзы ронит, лик ей утирает, покоя найти не может. Какой ценой уберёг потемневший от времени образ Богородицы — Господу одному и ведомо. Её только и уберёг… Тут кто угодно умом тронется.
И это лишь один из тех, чьи слёзы, беспомощное бормотание или надсадный крик жили теперь в тягостных воспоминаниях и горячечных снах Дениса Васильевича.
Кто-то из несчастных рвался в отряд, сжигаемый больной, безотчётной ненавистью. Давыдов от сердца сочувствовал, но в свои ряды принимал лишь способных в праведной ярости сохранять здравомыслие.
Но что делать с пожаловавшим из лесной чащи стариком? Не бросать же на произвол судьбы. Да и, всё едино, увяжется. Такой не отступит, по глазам видно. А там, может, прибьётся к деревне какой. Угомонится.
Поразмыслив так, предводитель партизанского отряда спросил:
— Леса да дороги знаешь?
Дед утвердительно кивнул.
— Кто ж лучше моего знает?
— Вот и ладно. Путь указывать станешь. В сражения не возьму, не просись. А вот к котлу с похлёбкой поставлю. Нечего моим воякам силы на бабьи дела тратить, — Давыдов подмигнул товарищам. Те заулыбались. Старик равнодушно пожал плечами.
На вопрос, какого он роду-племени, новоявленный ополченец ответил коротко и не сразу. Покряхтел, точно вспоминая, наконец, буркнул:
— Архипом звали.
Сначала Давыдов странному старцу не доверял. Скрыто справлялся в деревнях, верно ли тот прокладывает путь. Старик неизменно указывал кратчайшую дорогу, зачастую неизвестную даже местным. В первый раз, уличив Архипа в том, что повёл он отряд по тропе, теряющейся, со слов местных, в непролазной трясине, Денис Васильевич не на шутку осерчал. Хотел, было, по закону военного времени наказать, да рука не поднялась. Тем более, что трое смельчаков вызвались конвоировать подозреваемого в измене по означенной тем дорожке. Никуда ему не деться! Коль почуют молодцы неладное, быстро воздадут предателю по заслугам. Давыдов, взвесив все за и против, согласился. Отряд двинулся к назначенному пункту по верной дороге, Архип с конвоем — по сомнительной. Когда партизанский отряд прибыл на место, четвёрка давно поджидала их там. В глазах Архипа Давыдов прочитал лишь скуку — ни обиды, ни горечи. Зато лица воинов озадачены были чрезвычайно. Все в один голос утверждали, что запримеченное издали болото, словно бежало от путников, швыряя под копыта их коней поросшую невысокой травой равнину. По ней группа без труда добралась до намеченной точки. Тогда-то впервые и прозвучало это слово — лешак. Давыдов, помнится, лишь посмеялся — ну и шутники эти гусары!
Однако позже сам не раз замечал, что преградивший путь бурелом каким-то чудом расступался, расплетал спутанные ветви, открывая отряду пригодную для дальнейшего следования дорогу. «Может, и впрямь леший?» — начинал сомневаться предводитель, оглядываясь назад и видя за собой непроходимую, как и прежде, чащу.
Как бы то ни было, проводником Архип был отменным. Это Дениса Васильевича нимало удивляло — крестьяне народ осёдлый. Или он не крестьянин? Лесник? Егерь? Уединившийся в лесах богомолец? Откуда тогда назубок знает все затерянные в глуши деревни и просёлки?
О себе дед упрямо молчал. Постепенно посторонними вопросами Давыдов задаваться перестал — дел невпроворот. Старику он доверился. Тот ни разу не подвёл. Кашеварил Архип неважно, однако от обязанностей не отлынивал. Время шло. К молчуну привыкли и перестали замечать его всегда неприветливый взгляд.
***
Хорунжий Васильев постучал в дверь, когда командир уже собирался ложиться.
— Кого чёрт несёт? — проворчал Давыдов. Глаза слипались.
Васильев шагнул через порог. Огляделся. В комнате, кроме них, никого.
— Как бы ты, Денис Василич, прав не оказался, — буркнул гость, кивая на выход. — Идём, сам поглядишь.
— Не беса ли поймал? — хмыкнул предводитель.
Схваченная ранними заморозками деревня спала. Партия Давыдова сегодня отбила у неприятеля богатый обоз. Пленные французы отправлены в Юхнов. Часть продовольствия отдана ограбленному неприятелем до нитки населению. Дело сделано, можно отдохнуть. В темноте лишь взлаивали собаки. У дома, где квартировался гусарский поручик Елизаров, чернели два мужских силуэта. Пошептавшись, мужчины скользнули в приоткрытую калитку.
Яблоня в саду тянула сожжённые октябрём ветви в небесную бездну. Безлунная ночь — глаз коли. Только дерево да стоящий под ним старик освещались едва заметным голубоватым сиянием. Проводник говорил с кем-то вздрагивающим от волнения голосом. Похоже, убеждал. Давыдов прислушался.
— Иль не видишь, что случилось тогда, — увещевал дед. — Сколько уж минуло. Думал, забудется, прежней станешь. — Пронизывающий ветерок прошёлся по оставшимся листьям. Несколько закружили в воздухе и, мелькнув в зыбком потоке света, растворились во мраке. Сумасшедший старик расценил это как ответ. Он грустно потеребил бороду. — Огонь для тебя смерть, что ж тебя всё к жару тянет…
— Глянь, глянь, девка там! — горячо зашептал в ухо Давыдову хорунжий.
— Где? — Денис Васильевич принялся всматриваться в вязкую черноту.
— Да не там! — зашипел окончательно севшим от волнения голосом Васильев. — Над яблоней! Прозрачная, как дым чубучный!
Тут над головами затаившихся наблюдателей со звоном распахнулось окно. Из него высунулся взлохмаченный сонный поручик. В одной руке он держал свечу, в другой ружьё.
— Кто здесь, выходи! — рявкнул он. В то же мгновение Давыдов увидел, как сияющий голубоватый туман метнулся ввысь, а за ним и седой проводник.
Шутить с Елизаровым было не с руки. Палил тот метко и, порой, раньше, чем разбирался. Во всяком случае, спрятанную в лесу от француза курицу, уложил на месте с расстояния, с какого иной и в медведя не попадёт. Потом, божился — колдовство, в кустах был волк. А хозяйскую птицу он бить не приучен. Ну, да Бог ему судья, куриный бульон оказался тогда весьма кстати.