— Начинается! — выдохнула я в телефон.
— Всё, после перезвоню! — короткие гудки возвестили, что Наталка ринулась к Жанночке.
Я вывернула звук на полную. Должен же пробиваться сквозь этот гвалт голос любви и надежды, голос страдающей женщины и сильных, благородных мужчин. Последняя серия. А что дальше?
Пожарную сирену дверного звонка я расслышала не сразу. Звонили требовательно, настырно. Ни Никита, ни Лёшка и не думали вставать со своих насиженных мест. Один громил монстров и спасал миры, другой сражался с мафией. Я чертыхнулась. В животе сладко ныло от бархатистого баритона красавца Жозе, проникнувшегося горем Жанночки.
На пороге стоял угрюмый участковый.
— Дверь ломать будем, — мрачно сообщил он. — Понятые нужны.
Я беспомощно оглянулась на Жанночкин крик. Там что-то происходило. Бессердечные люди…
По лестничной площадке распространялся сладковатый смрад. Похоже, коммунальные службы не позаботились о санитарном состоянии вечно забивающегося мусоропровода. Трое дюжих молодцов топтались у соседней двери, из-за которой доносился писк. Я поёжилась.
— А что там?
— Вот сейчас и увидим. Соседи милицию вызвали, спать, говорят, мешают. На звонки не отвечают.
— Ремонтировали что-то, вроде. Но уже дней пять как затихли.
Стоящий рядом парень из соседней квартиры возмущённо фыркнул:
— Вам, может, и затихли, а мне этот дитячий вой уже вот где! — он полоснул ребром ладони по горлу. — Развели бардак! Рвань одна, нажрутся и всё им… — он выматерился.
Участковый тяжело посмотрел на нас.
— Давайте.
Дверь была хлипкая. Трое дюжих тут были явно лишними. При желании, нажав плечом, я сама могла бы выдавить такую картонную заслонку.
В нос ударила тошнотворная вонь, в уши — гром воды в ванной, по сердцу — нехорошее предчувствие. Ванная комната была заперта.
— Не ходите пока туда… — участковый вытер со лба испарину.
Я прижалась в маленькой тёмной прихожей к стене. Один из молодцов прошагал в недра серой пустынной квартиры. Точно в облаке пыли и чего-то мутного растворился. Остальные прошли к ванной. Послышался хруст дерева. Шум воды усилился. Где-то в квартире истошно кричал ребёнок.
Участковый писал. Мы с соседом молчали.
— Распишитесь вот здесь, — милиционер ткнул в лист протокола пальцем. Я взяла ручку.
— Я думала, ремонтируют что-то…
Мне было сейчас гораздо хуже, чем стиральной машине. Даже если бы её вышвырнули с пятнадцатого этажа на асфальт.
— Она ведь и ночью стучала. Хоть бы нас вызвали, — участковый не поднимал глаз.
— Связываться-то, — буркнул парень и отвернулся. — В чужую жизнь соваться… Кто их там разберёт, у кого что. Алкашня всякая. Мы ж не думали, что так.
— А с ребёнком что теперь будет? — мне стало не по себе. Как бесили меня его непрекращающиеся ни днём, ни ночью крики…
— Мать будем искать, — бесцветным голосом пояснил участковый и вдруг взорвался. — Да что ж мы за люди такие?! Ребёнок кричит, старуха в стену долбит, а нам всё ни по чём! Что там, кто?! Как пьянки внучка устраивала, так звонков не оберёшься! А тут…
— Неужели она доползти не могла как-то? — к моему горлу подкатывали слёзы. Только были они не просветлённые, а густые и чёрные, вязкие, как смола.
— Бабке за восемьдесят. Ей из ванны не выбраться было, — лейтенант снова взял себя в руки. — Вроде, перелом шейки бедра. Да и головой ударилась. Кровищи натекло.
— Кто такой бабке ребёнка доверил?! — возмутился парень.
— А кому доверить? Да и кто доверял-то? Мамаша-алкашка? Её, похоже, тут уж месяца два нет. Последний вызов ещё в августе был. Шумели. Я тогда приезжал, внучке её ещё говорил, прав, мол, родительских лишим, если так пить будешь…
— Ну и как?
Участковый сжался, как и мы с соседом.
— Да как-то то, да сё… Работы невпроворот, дочка в школу пошла, огород… Закрутился. Да и жалко. У неё отец офицер был. В Афгане погиб. Мать после спилась. Бабка эта и воспитывала. А как ей справиться-то? Вот и покатилась по наклонной девка. Мальчонку родила — думал, остепенится.
— Если пила, куда уж остепенится, — почему я чувствую себя виноватой?
Иногда я встречала на лестнице тихую женщину средних лет с испитым смущённым лицом. Однажды она остановилась и, по-собачьи заглянув мне в глаза, прошептала: «Зашла бы, может, по-соседски? У меня вот есть…». Женщина приоткрыла грязную хозяйственную сумку и показала мне бутылку дешёвой водки. Тогда я шарахнулась от неё, как от прокажённой: «Спасибо, я не пью». Что хотела она в тот момент, когда готова была даже поделиться со мной своим сокровищем? Рассказать о погибшем муже? О дочке, пропадающей неизвестно где? О больной старухе-матери? Или неумело просила о помощи? Спивающаяся женщина — бывает ли зрелище более отталкивающее. Я предпочла забыть это омерзительное лицо.
Не знаю, когда и как она умерла. Её дочь я помнила только долговязым нахальным подростком, вечно ржущую в компании таких же, как она сама, деградантов. О появлении в умирающей квартире ребёнка я догадалась только по круглосуточному писку за стеной. Оттуда всё время раздавались то пьяные вопли, то звук падающей мебели, то ноющие, тягучие старческие рыдания. Я привыкла. Предпочитала не переступать черту, за которой жила нищета, разложение и боль. Мне больше нравились красивые страдания Жанночки.
— Сколько мальчику? — зачем-то спросила я.
— Полтора, — лейтенант пожевал губу. — Отощал, пять дней святым духом… Как котёнок, вот такой крошечный. Выживет, даст Бог.
— Блин, — сосед почесал в затылке.
Я глянула на экран. Жади в свадебном платье была прекрасна. На руках пухлощёкий улыбающийся мальчик. Я выключила телевизор и пошла в комнату Никиты.
Он сидел спиной к двери. По монитору мельтешились раскрашенные мутанты. Он спасал какой-то мир.
— Никита.
— Мам, ну ща! — он тыркнул в мою сторону локтем. Не оглядываясь. — Чуть-чуть осталось.
— Как у тебя дела?
— Нормуль!
Я села на узкую кровать сына и заплакала.
«… перестройка и ускорение. Мы будем стараться найти консенсус…»
— Выключи ты его! — поморщилась Любовь Сергеевна. — Говорильня одна.
Подвыпивший Видякин, её бессменный супруг, встал и, распуская на ходу узел галстука, минимизировал звук старенького радиоприёмника. Все вздохнули с облегчением.
— Да кто там их разберёт, — заметил Владимир Николаевич, интеллигентный старичок, сосед по коммунальным радостям и невзгодам. Поговаривали, что в Ленинград он смог вернуться только после «оттепели». С тех пор о властях говорить побаивался. Жил тихо. Выудить его из крошечной комнатки можно было разве что на большие общие торжества, какое случилось сегодня.