Заходить в дом было страшно. Казалось, там… Да, что это я, совсем с ума сошла?! Просто опасаюсь, что ветхая крыша обрушится на мою седеющую голову. Уняв дрожь где-то в солнечном сплетении, шагнула через стёршийся десятилетиями порог.
Огляделась, пытаясь разбудить ностальгию по детству. Не смогла. Холодно. Сыро. Сумеречно. Пахнет тленом и пустотой. И тут ужас всерьёз пополз от кончиков пальцев на ногах до самого горла. На грубом деревянном столе стояла старая пожелтевшая от времени чашка бабы Стеши с какими-то опивками. Не с плесенью, что можно было ожидать от неумолимого времени, а именно с тёмной жидкостью, вроде заварки. Я отпрянула, схватилась рукой за печь и… Она была чуть тёплая. В гортани часто забился холодный комок. Спиной почувствовала чей-то тяжёлый взгляд. Я вскрикнула, зажала рот ладонью и обернулась.
— Здравствуйте…
Старик бомжеватого вида. Узловатые пальцы беспокойно бегали по разномастным пуговицам выцветшей телогрейки. В воспалённых глазах страх и беспомощность. Как у маленького ребёнка, впервые столкнувшегося со злобой.
— Вы как тут? — выдохнула я и медленно сползла на колченогий, расшатанный ещё со времён моего детства, табурет.
Пламя в масляной лампе вытанцовывало нечто бесноватое. Сквозняк. Старик отхлебнул из стешиной чашки горячий чай, привезённый мной для личного пользования. Блаженно зажмурился.
— Чаёк. Хорошо! Мой-то когда уж кончился. Травки разные завариваю вот.
— Так вы и в магазин не выбираетесь?
Дедок махнул сморщенной сухощавой рукой. Это у него получилось неожиданно весело.
— Куды там! У меня лодки-то нет. С чего бы?
—А продукты вам кто возит?
— Охотники заглядывают. Из самой Москвы бывают даже! — Дед хвастливо щёлкнул языком.— Тута птицы много… Но давно не были.
— Как же вы тут… один? — Я поёжилась.
— А что? Ничего себе. Тута грибов полно, ягоды… Силки ставлю. — Казалось, мысли об оторванности от мира старика не заботили. Внезапно он сжался, голос дрогнул. — Зима скоро. Продавать будешь?
—Зиму?
Старик не отреагировал на мою глупую шутку.
— Домишко.
— Вряд ли купят, очень уж запущено всё.
Дедок опустил лохматую голову.
— Купят. Тут хорошо… Птицы много…
— Трудно ведь одному. Болеете, наверно? Родственники-то где?
— А… там… — он неопределённо кивнул в сторону темнеющего окна.—Я им дом спалил. Рассердились.
— Как спалил?! — Тоже мне, Герострат.
— Мёрз сильно. Печку-то открыл и уснул… Как есть весь дом и сгорел.
— Никто не погиб? — Я участливо подлила старичку чаю.
— Кому там! Один жил. На даче-то.
— А почему не с родными?
— У них ребятёнок народился. У внука, значит, с женой явойной. Пока маленький, ещё ничего, а потом… Места-то мало. Ему бегать нужно. Ну, вот явойная жена и говорит, на дачу, мол.
—Хм…
— А я вот её и спалил. Дачу-то.
— Вернулись бы к внуку. Родня же!
— Какой там родня! — Дед снова отмахнулся. — Он в городе с малолетства. К нам с бабкой на лето приезжал. В деревню-то. А потом вырос. Сын наш, отец явойный, значит, от сердечной болезни помер, а за ним и бабка моя пошла. Царствие им! — Дед привычно перекрестился. — А внук-то говорит, приезжай, мол, дед, к нам жить. Продавай свою халупу. Я продал. Машину за хату-то мою выручили. — В голосе старика снова мелькнула гордость. — Блестящая такая…
—Ну?
— Что нукаешь? Тебе бы вот дачу сожгли, ты бы в дом такого старого дурака взяла?
Я смотрела на оскорбившегося за внука старика. В груди было муторно, как тогда… Жил у нас во дворе рыжий лохматый двор-терьер Пончик. Хозяева уехали на заработки. Съёмные квартиры, то-сё, куда же с этим монстром рода собачьего? Оставили. Пончика мы подкармливали. Он был громадный, глупый и нечеловечески добродушный. Со всего размаха водружал грязные лапищи на плечи моего нового пальто. Я орала на него и сердитым рывком распахивала сумку с припрятанными там остатками вчерашнего обеда. Так делали все. На вопли Пончик внимания не обращал, жрал гостинцы и вилял метлой почти метрового хвоста. Спал в подъезде у батареи. Всегда в одном. Поджидал хозяев. Чем провинился старый пёс перед Витьком никто так и не узнал. «Да пьяный я был!» — слезливо бил себя потом в грудь Витёк. А тогда… Вокруг столпились мои соседи. Кто-то истерично кричал на озверевшего Витька. Кто-то плакал. Связываться с буяном никто не смел. Собака сделала отчаянный рывок к нам из рук, сжимавших его загривок. На морде застыло удивлённое выражение. Карие влажные глазищи недоумевали «за что?!». Потом потухли. С этим выражением удивления и боли мы его и похоронили.
Обняв худенькие плечи старика, я ступила в лодку. Теперь понятно, почему так не хотела пускать меня сюда бабка Наталья. Стариковская солидарность. Дедок суетился и всё пытался подсунуть мне притащенное на остров мною же печение.
— А печку я побелю. Поправлю, — уже в сотый раз повторял он. — Ты вот не беспокойся. Ребята на охоту приедут, я их попрошу… известь там, гвозди…
Ирка влетела в нашу тесную гостинку, точно петарда.
— Ма! Мне Вовка предложение сделал! А свадьбу у него в Питере делать будем, ладно? Ты не против? Я так тебя люблю, люблю, люблю, муль!! — Дочь, смеясь, крепко стиснула меня в объятиях.
Вовка парень хороший. Питер. Тысяча километров… На глаза навернулись слёзы. Слёзы радости. И страха…
Десертная ложка с рассыпчатым звоном ударилась о чашку подпрыгнула и полетела на пол, оставив на рукаве Тамары Егоровны предательскую тропинку из сметаны. От неожиданности все вздрогнули. Людмила как раз зачерпнула из банки смородиновое варенье, чтобы полить им Анюткины оладьи. На белую скатерть шлёпнулась безобразная клякса.
— Ой, — мать Людмилы испуганно сжалась и спрятала под стол ходящие ходуном руки — извините…
Пятилетняя Анютка заливисто засмеялась. Она обожала такие маленькие недоразумения, привносящие в семейную трапезу некоторое разнообразие. Девочка ткнула пухленьким пальчиком в сторону бабушки и, заходясь от смеха, констатировала: