В данном случае мы разумеем прежде всего термины, которыми обозначаются основные проявления высшей богоподобной стороны человека (его «духа»), – «ум» или «разум» (νοῦς) и «сердце» (καρδία).
В святоотеческой письменности в основу аскетики полагается иногда «сердце» – в полном согласии с учением и терминологией Св. Писания, а иногда «ум» (νοῦς), – не без значительного влияния со стороны тогдашней метафизики и психологии.
Еп. Феофан в своем мiровоззрении отражает оба эти течения аскетической патристической письменности, не определяя точнее их взаимоотношения, а равно и их отношения к учению Св. Писания, – не поставляя их в органическую связь, так что эти течения в его системе являются как бы параллельными, – по существу не согласованными, не приведенными к единству.
В одном месте преосвящ. Феофан утверждает, что «центр существа человеческого есть сердце»; именно «им он входит в связь со всем существующим». [210] Отсюда «одежда духа есть осеняющее его чувство». [211] В другом месте того же произведения преосв. говорит, что именно «разум человека есть сокровище тайн Божиих, ибо непосредственно входит в общение с невидимым мiром и непосредственно испытывает его своим духом». [212]
Между тем в последовательной богословской системе должен быть принят и проведен только один из указанных принципов, с подчинением ему второго. Совмещение их должно приводить к несомненной несогласованности выводных положений.
Если в основу созерцательного аскетизма полагается «разум», то путь достижения такой созерцательности – метод чисто диалектического отрешения от всех конкретных определений, кроме мысли о «сокровенной непостижимости Великого Бога». [213] Человек стремится достигнуть такого состояния, когда «прекращается всякое движете духа и водворяется в нем глубокое некое молчание, как-бы замирание жизни». [214] Когда трезвая мысль минет все твари, перенесется за пределы мiра и погрузится в созерцание Бога, тогда находит, что, как несомненно то, что Он есть, так несомненно то, что Он не есть что-либо из знаемого в тварях...; когда обведет одним взором все эти отрицания, то вводится мгновенно в Божественный некоторый мрак, в котором не может видеть ничего, кроме необъятной, преисполненной существенностей беспредельности, поражающей глубоко и налагающей молчание на слово и мысль. Это состояние возвышеннейшее, до которого только может доходить земная тварь. Человек тогда восхищается до состояния серафимов. [215] «Восходить к этому изумлению может всякий сам через отрешенное и покойное углубление... Как кто возможет, только должно это делать, ибо здесь совершается в духе самое истинное и приличнейшее поклонение твари Творцу и Господу». [216]
«Когда мысль погрузится в Беспредельного и выйдет из себя, то исчезает в глубоком изумлении». Это состояние есть «истинное состояние твари в отношении к Творцу»; «здесь совершается истинное, а не мысленное проникновение её существа силой и действием Божества». [217] «Это есть возвышеннейшее и изящнейшее, что только может породить конечный и тварный ум». [218] «Это жертва бескорыстнейшая. Можно сказать, что в этом жизнь нашего духа истинная, или истинное причащение жизни Божественной». [219] «Восходить в это состояние, или желать и искать быть возводиму в него, сколько естественно духу и многоплодно для него, столь же и обязательно, ибо этим воздается должное Господу и Богу нашему». [220]
Таким образом, это высшее состояние христианского совершенства – «восхищение», «изумление» или, иначе говоря, экстаз поглощает и исключает всякую деятельность, всякие стремления, всякие чувствования, за исключением только чувств «изумления» и «удивления». Это, как выражается сам преосв. автор, есть как бы «умирание» жизни. – Но не противоречит ли это учение тому изображению состояния богообщения, которое мы находим у самого же еп. Феофана и по которому оказывается, что это богообщение – «живой союз, жизнь в Боге, утверждение в Нем всем существом: мыслью, сердцем, волей»? [221] Вообще отношение экстаза, как высшей цели созерцательного подвижничества, к требованиям идеала религиозно-нравственного совершенства далеко не представляется ясным в изложении преосвящ. Феофила и возбуждает в высшей степени важные и серьезные недоумения. В самом деле, экстаз, понимаемый в указанном смысле, – как состояние всецелой отрешенности от всего, исключает все реальные отношения к людям, мiру, ко всему без исключения внешнему. Если этот экстаз есть состояние действительно наивысшее, безусловно обязательное, то исполнение различных предписаний нравственного закона, излагаемых подробно и в системе преосв. Феофана, теряет всякий смысл и значение и даже оказывается решительно невозможным. Рассматривать это исполнение, как средство для достижения экстаза, не представляется возможным, так как многие, чтобы не сказать – все, нравственные предписания не только не содействуют а решительно противодействуют всецелой созерцательности. Сюда непременно следует отнести всякую – без исключения – внешнюю деятельность, всякие отношения к людям, к внешнему мiру. Но как же выполняется в таком случае требование любви к ближним, как вообще относятся требования любви к Богу, с одною стороны, и к людям с другой, – эти и соприкосновенные с ними вопросы преосв. Феофан оставляет без рассмотрения, в виду требований экстатического созерцания. Не ясны, по изображению еп. Феофана, также и отношения христианина, стремящегося к «экстазу» или уже достигшего его, – к церкви, к церковности и, в частности, – к церковной молитве. По словам преосв. Феофана, «общая молитва имеет великую силу, по обетованию Господа, быть там особенно, „где два или три собраны во имя Его“ (Мф. 18:19–20). Молитва одного сильна настолько, насколько силен он один, и то, если он не отчуждается от общей молитвы; а если нарочито отчуждается от неё, то его одинокая молитва совсем ничтожна. В молитве же общей молитва каждого столько сильна, сколько сильны все вместе молящиеся». [222] «Вступивший в живой союз» с церковью «вместе вступает в глубокое общение со всеми членами её». [223] «Это общение так же тесно, как и общение членов в теле». [224]