Следовательно, если представители первого основного направления, сознавая принципиальную необходимость и существенную важность воспитания любви к людям, однако, на основании личного опыта, а также психологических соображений, приходят к убеждению, что они могут выражать свое сочувствие к ближним почти исключительно в молитве, а в некоторых случаях признают идеалом даже совершенное устранение из сознания всего, что не относится прямо и непосредственно к Богу, – второе направление признает делом необходимым и фактически осуществимым переживание и проявление любви к ближним в форме действительного, непосредственного участия в их жизнедеятельности, в реальной помощи и всестороннем – не молитвенном только – содействии. В таком случае ближние являются объектом не сознания лишь и чувства, но и сознательного стремления. При этом, – что особенно для нас важно в данном случае, – осуществление любви к ближним понимается ими не только с нравственной точки зрения, но именно мистически, как реальное служение самому Христу. Вот почему и существенное, по-видимому, различие между охарактеризованными двумя точками зрения оказывается в действительности не принципиальным, существенным, а скорее второстепенным, поскольку этими воззрениями определяются только не одинаковые способы выполнения и осуществления, разнообразные формы проявления, обнаружения и раскрытия в сущности одного христианского религиозного идеала.
Конечно, охарактеризованные нами вкратце оба направления в живой исторической действительности, в своем реальном, конкретном выражении в литературе и жизни, не настолько резко обособлены друг от друга, как это представлено сейчас у нас, – в действительности мы не встречаем вполне последовательно выраженного раскрытия начал того и другого. Напротив, элементы обоих направлений мистического мiровоззрения нередко тесно переплетаются между собой, еле заметными оттенками переходя одно в другое (как это можно, например, видеть у преп. Исаака Сирина). Однако, существование именно двух основных намеченных нами течений в православной аскетике и мистике не подлежат никакому сомнению, поскольку можно документально показать наличность в соответствующей литературе тех психологических и богословских предпосылок, которые неизбежно должны были приводить – и действительно приводили – к намеченным нами выводам.