Пока шли приготовления к отъезду, колдунью Листаву поместили в избушке, сооружённой специально для неё за третьим магическим кольцом, чтобы она там в одиночестве чаще общалась со своими духами и вымаливала у них прежнее покровительство. Как у неё шли дела, оставалось тайной, только по ночам норманны и дикая водь, жившая в камышовых шалашах поблизости, видели, как над избушкой вспыхивает огонь, а затем в виде змеи улетает в тёмное звёздное поднебесье.
И вот настало время. Конунг ещё раз собрал всю пятёрку и, напутствуя словами, чтобы без хорошо содеянного, ради которого он их посылает, не смели показываться на глаза, отпустил от себя. Афарей на улице обнял Кастора, провёл ладонью по его лысой голове... Кевкамен в Новгороде сказал, что лысые греки похожи на синих общипанных кур; Афарей отвернулся, чтобы скрыть слёзы.
— Не плачь, отец, ты едешь туда, где живут свободные люди... Мы ещё встретимся.
Афарей вытер глаза, внимательно посмотрел на сына. Догадывается ли он, с каким заданием едут они в Новгород, хотя знал, что сие держится в строжайшей тайне. На лице Кастора ничего такого не обнаружил, сел вместе с Листавой в телегу, запряжённую двумя лошадьми.
В сопровождении верховых скальда, кузнеца, берсерка и нескольких конных охранников выехали из лагеря.
Всё бы ничего, да по дороге потеряли чеку, но не заметили, и колесо, вихляясь на оси, в конце концов соскочило, — колдунья сильно ушиблась. Пришлось остановиться в ближайшем селении у води, подправить телегу и наложить на ушибы чаровницы повязки из лечебной мази. Случай сам по себе незначительный, но он сильно подействовал на Афарея. «Видно, ничего путного из нашей затеи не получится...» — решил грек про себя. Про это, конечно, никому не поведал.
Как только завиднелся Новгород, охранники оставили пятёрку и повернули коней назад. Афарей немного успокоился, когда их как мастеровых пропустили через крепостные ворота. Теперь предстояло обосноваться на Кузнечной улице, а разрешение на это надо испрашивать у старосты, который задаст кучу нежелательных вопросов. Но тут за определённую мзду на помощь пришёл хорошо знавший Листаву волхв. Через него заплатили старосте, и тот, уже ни о чём не спрашивая, дал «добро» на покупку полуразвалившейся и давно бездействующей кузни.
Тут уж грек не только успокоился, но и начал клясть себя за то, что поначалу придал значение каким-то приметам: «Христианин, а веришь бог знает во что... Прости меня, Иисусе Христе человеколюбче, из ума выжившего».
Отстроили заново кузницу, задули горн, и дела пошли — мастерство Олафа сказалось! Да и Афарей многое умел... А там и Торстейн кое-чему подучился. А Листава и Рюне хлопотали всё больше по домашнему хозяйству.
Скальд в поисках съестного подолгу ходил по городу, всё замечал, ко всему приглядывался и немало достойного и доброго увидел в укладе жизни славян. Но и дурного тоже.
В первую очередь поразили его взятки в большом количестве и разнообразии: шкурками, зерном, мукой, дорогими украшениями, посудой, мёдом, одеждой, монетами. Брали, давали, не стесняясь, хотя закон народного веча карал за это; только здесь, в вольном граде русов, норманны впервые услышали поговорку вроде «Закон, что дышло, куда повернёшь, туда и вышло»...
И ещё поразила скальда грязь на улицах; хотя они были мощены брёвнами, но после дождей под колёсами повозок эти брёвна разъезжались, и тогда между ними образовывались непролазные колдобины. Видно, не только потом, спустя немало веков, говорили, что на Руси три беды: дороги, налоги (подразумевались разные виды взяток) и дураки. Правда, в большом количестве водятся последние и в других странах.
Народ в Новгороде суетный, вспыльчивый, самолюбивый, весёлый, любивший подраться, но добрый, отзывчивый на чужую беду. Как и сыну Афарея, пришёлся по душе Рюне жизненный уклад рабов и людей, от кого-то зависимых, но живших как свободные граждане.
Один раз скальд увидел Рюрика, выезжающего с дружиной на охотничьи ловы. Думал, что это изнеженный матерью князёк (говорили, что она никогда не расстаётся с ним, подсказывая, что и как делать), а предстал перед глазами крепкий, с гордой осанкой, красивый муж со внимательным, скорее даже цепким взглядом.
«Сладить с таким нелегко будет», — подумал Рюне, и тогда пришла на ум недавно сочинённая им виса о языке, который что знает, всё скажет, а чего не знает, и то скажет. «Потому верь не языку, а глазу», — говорили поэтические строки.