Но такого коня Аслан Мидоев еще не уводил. Сегодня, подобравшись на рассвете к абазинскому табуну, он собирался выбрать коня с неприметной окраской, чтобы в глаза не бросался. Даже наметил себе крепкого гнедого жеребца без всяких отметин. Но когда услышал за спиной сердитый храп, обернулся, хотя не очень-то и хотел смотреть на других лошадей. Обернувшись же, забыл про все. На него смотрел внимательным глазом высокий конь, мордой напоминавший вороний клюв, да и сам вороной, но со странными белыми пятнами на гриве, хвосте и такой же белой отметиной на носу, словно морда была в молоке или сметане. По пятнам он был вроде «трамовец», по форме морды — из черкесской породы. Кто же ты такой? Не черноморских ли великанов возили твои предки? Или они летали черными воронами? И твой дед, долетев до Млечного пути, превратился в коня со следами небесного молока на морде и гриве?
Ведь и сам Аслан с детства был помечен Аллахом. В черной смоли волос, с левой стороны, было у него седое пятнышко. Сколько помнил себя, столько было у него это пятно… Вот и встретились два меченых белым цветом брата — человек и конь.
Аслан протянул меченому коню соленую лепешку, а потом открытую ладонь. Конь благодарно подышал в пустую руку, потрогал ее губами. Аслан крепко взял его за гриву и зашептал старинное, передаваемое от отца к сыну тайное конское заговорное слово рода Мидоевых. Конь выслушал, прянул ушами, а потом спокойно пошел за Асланом, будто ходил за ним с тех пор, как был еще жеребенком. Они так бы и ушли тихо, по серебристой росе, если бы не собаки, которые с опозданием вдруг почуяли незнакомца, и, поняв, что бессовестно проспали, они подняли такой шум, что перебудили не только табунщиков-абазинцев, но и всю степь от края до края…
Сзади погоня была не слышна. Но теперь надо было брать левее. Вот там-то, промчавшись коротким маршрутом, его могли ждать уже спустившиеся по склону преследователи. Аслан не боялся. Он находился в состоянии упоительного восторга от погони и еще от чувства братского единения с небывалым в его жизни конем. Потому он запросто пошел на риск, поставил на карту все, что имел, то есть свою молодую жизнь, и не стал хитрить. Пусть все решит меченый, похожий мордой на клюв ворона, конь. Вынесет — не вынесет?
Вот и изгиб плато, поворот с пологим спуском, а там кустарник, речка, перелесок, подъем и спуск, опять долина… Аслан уже протянул правую руку к оружию, но не стал выхватывать ни шашки, ни ружья. Он только махнул рукой в воздухе. За поворотом никого не было. Погоня маячила еще наверху, едва приступив к спуску.
Аслан приостановил разгоряченного коня. Тот нетерпеливо пританцовывал, пытаясь опять сорваться в бешеную скачку, в которой ему было так хорошо. Раздался выстрел, и пуля пролетела в метре от чеченца. Преследователи поняли, что конокрада так уже не достать и стали стрелять. Но юноша и не думал бежать от пуль. Он словно решил поучить коня известным ему цирковым фокусам. Пули свистели рядом, а он то досадовал на коня, что тот не понимает его, то радовался его удачной штуке.
Сколько он дразнил бы преследователей, которые теперь превратились в стрелков, неизвестно. Но за поворотом послышался стук копыт. Это приближалась другая часть погони, безбожно отставшая. Аслан пустил Меченого вскачь и издал пронзительный шакалий крик на прощанье посрамленным абазинцам, победный и насмешливый…
С таким конем, как Меченый, родная сторона приближалась быстрее. Конь не капризничал, ничего себе не просил, топтал, как заведенный, крепкими копытами каменистую почву, отбрасывал назад пространство вместе с комьями земли. Вот уж и родная горная страна недалеко. Горы будто цвет свой изменили, потемнели, значит, приблизились.
Уезжал Аслан Мидоев всего на пару недель в западную часть Северного Кавказа, а боялся, что не узнает на обратном пути своей родины. Так быстро менялась его Чечня в последнее время.
Ничьи черные лужицы, в которых мазался когда-то Аслан с ватагой ребятни, а потом пугал своей шайтанской рожицей девчонок из аула, теперь нашли своих хозяев. Как раньше по земле вайнахов возникали в прямой видимости крепостные башни, теперь вырастали нефтяные вышки и заводы. Те же почти заброшенные крепости вдруг превращались в оживленные рабочие поселки. Здесь уже не видно было русских офицеров в папахах и черкесках с газырями, зато частенько встречались цивильные господа в жилетках с золотыми цепочками от часов. По этим часам и жил теперь Северный Кавказ.
Говорят, что в Алагире добывают серебро, в Чиркее — серу, а из Кульпты, что на реке Араке, везут каменную соль. В ущельях скоро не будет слышно орлиного клекота из-за грохота работающих машин, олени и кабаны уйдут из лесов, напуганные железным лязганьем. В устье Терека, рассказывают люди, на огромных плотах артельщики ежедневно пластуют наловленную рыбу на балык, тешку и икру.
А сами горцы! Что с вами случилось, вольные народы? Давно ли вы полюбили деньги? Давно ли делали из монет монисты, серебром украшали узды и кинжалы? А что же теперь? По аулам теперь ткут шелка, шьют обувь, галуны, бурки, вышивают ковры. Но не для личного пользования. Сами ходят в рванье, в старом, залатанном тряпье — все делают на продажу.
Что корить чеченцев? Сам Аслан вот добыл коня не себе, а чтобы продать подороже. Если раньше чеченцы ценили благородство рода и личную храбрость джигита-жениха, то теперь хотят выдать Айшат за мешок золота. Вот и решил Аслан Мидоев быстро разбогатеть, а, получив в жены Айшат, опять жить, как прежде, как жили его предки — джигиты Мидоевы. Ведет теперь он Меченого к Давлет-хану, который, вроде, по крови чеченец, а по облику и речи — настоящий гяур. Построил большой дом на равнине, завел у себя европейские порядки, подружился с русскими чиновниками и каким-то богатым англичанином, нанял дворню за деньги. Ездит не верхом, а в коляске! Только вот чеченцы к нему служить не идут, ногайцев и кумыков Давлет-хан держит. Так это пока, а что там дальше будет…
Усадьба Давлет-хана причудливо сочетала в себе детали горской традиционной постройки и русского загородного имения. Ханский дом с трех сторон действительно напоминал горскую саклю, только огромных размеров, с открытой галереей, правда, с большими окнами. С фасада же он представлял собой копию того самого дома в провинциальной Калуге, в котором жил плененный Шамиль: так же асимметрично расположенные фронтон и скромный главный вход. Раздраженный и мучимый ревматизмом, лечение которого и занесло его на Северный Кавказ, архитектор Вессен специально ездил в Калугу, по дороге туда и обратно ругая на разные лады «чеченского Журдена».
Когда фасад был уже оштукатурен, Давлет-хан придирчиво его осмотрел, сравнил с фотографическим изображением, икнул пару раз, видимо, еще от дорожной ругани доктора Вессена, и замотал головой.
— Милостивый государь, — сказал он подчеркнуто вежливо, но вращая глазами, как настоящий абрек. — Вы архитектор или рисовальщик?
— Не понимаю вас, ваше сиятельство, — архитектор попытался заглянуть через плечо Давлет-хана, чтобы взглянуть на фотоизображение оригинала, но тот, как вредный ребенок, спрятал от него карточку.
— Милостивый государь, — опять повторил чеченский князь почему-то полюбившееся ему обращение. — Что же тут понимать? Я плачу вам большие деньги, а вы меня изволите обманывать! Где, я вас спрашиваю, колонны? Раз, два… четыре штука… четыре штуки?
— Прошу прощения, — смутился Вессен, вообще-то ожидавший какой-нибудь непредсказуемой реакции от «туземного вождя», — разве вы не видите?
— Так вижу, а так…
Давлет-хан широкими шагами прошествовал через двор до угла здания и встал в профиль к фасаду.
— А так — не вижу!
— Это вполне естественно, — облегченно вздохнул архитектор. — Как бы вам объяснить? Это, понимаете ли, псэвдоколонны, — Вессен даже заговорил с кавказским акцентом, чтобы его лучше уразумели, хотя Давлет-хан говорил по-русски совершенно чисто. — Они нэ нэсут ныкакой конструктывной нагрузки… Они только украшают, как будто нарисованы на фасаде…