– Наука, мой другъ, вездѣ одна.
– Нѣтъ, не одна. Съ иными науками я и знаться не хочу. Филька! крикнулъ онъ. Папироску!
– Жоржъ мой, сказала Соломонида Егоровна, имѣетъ удивительныя способности. Его приготовлялъ въ Петербургѣ полковникъ Паделеръ. Онъ говорилъ мнѣ, что ему никогда не случалось встрѣчать такую быстроту соображенія, такую находчивость. Можете вообразить, мусье Софьинъ, какъ это пріятно особенно материнскому сердцу!
– Вы какіе курите папироски? спросилъ Жоржъ, не поднимая головы и выбирая папироски изъ ящика, который держалъ передъ нимъ лакей.
– Никакихъ.
– А я курю Спиглазовскія; другихъ и въ ротъ не беру. Совѣтую и вамъ курить Спиглазовскія.
– Вѣрно, я не дождусь Онисима Сергеевича, сказалъ Софьинъ, поднимаясь съ кресла.
– Да, не скажу, чтобъ онъ могъ быть скоро, отвѣчала Соломонида Егоровна. Повѣрите-ли, – отдыха, бѣдный, не знаетъ. Такой, я вамъ скажу, ревнительный до службы; всюду самъ. Тамъ эти совѣтники да секретари такъ только, для счету, а то все онъ, все онъ. Самъ министръ ставилъ его всегда въ образець…
– Позвольте же засвидѣтельствовать…
– Очень вамъ благодарна. Вы однакожь позволите видѣть васъ у себя когда нибудь вечеромъ?
Софьинъ поклонился.
– Вы знакомы съ Пустовцевымъ? спросила Елена.
– Знакомъ нѣсколько.
– Вотъ онъ у насъ часто бываетъ: приходите хоть съ нимъ.
– Прекрасный человѣкъ! прибавила Соломонида Егоровна.
– А верхомъ вы ѣздите? сказалъ Жоржъ, вставая съ кресла и протягивая руку Софьину.
– Нѣтъ, душенька.
– Что-съ? вскрикнулъ Жоржъ обиженнымъ тономъ, отставивъ руку.
– Не ѣзжу, говорю.
– Это скверно!
– Жоржъ! сказала Соломонида Егоровна, качая головой.
– Вѣдь вы еще не такъ стары, продолжалъ Жоржъ, не обращая никакого вниманія на предостерегательное качаніе маменькиной головы.
– За то, душенька, и не такой ребенокъ, какъ вы.
Софьинъ откланялся дамамъ. Жоржъ провожалъ его къ дверямъ.
– А какъ васъ зовутъ?
Софьинъ остановился и съ замѣтной досадой доставъ изъ кармана визитную карточку, отдалъ ее мальчишкѣ.
– Вла… диславъ, нѣтъ, Владиміръ Перт… Петровичъ Саф…. Соф… Софьиновъ… какая страшная фамилія! читалъ Жоржъ, остановившись у дверей.
Софьинъ между тѣмъ вышелъ и почти бѣгомъ пустился съ лѣстницы.
– Теперь куда-съ? спросилъ Парфенъ.
– Хоть къ чорту, только со двора проворнѣій.
– Видно, угощеніе-то было не такъ чтобы… думалъ Парфенъ ухмыляясь.
– Вотъ звѣринецъ-то! говорилъ Софьинъ расхаживая въ своемъ кабинетѣ. Ну, знакомство же послалъ мнѣ Господь! Должно быть и домовладыка-то самъ препорядочный селезень!
– Жаль, истинно жаль! продолжалъ онъ уже съ другаго тону. Испортятъ, искалечатъ они ее!
О комъ это говорилъ Софьинъ, кого такъ жалѣлъ, авторъ рѣшительно не можетъ догадаться и предоставляетъ это болѣе опытной смѣтливости читателей и особенно читательницъ.
На другой день, часу въ десятомъ утра, когда Софьинь, благодаря халатному расположенію русской натуры, еще не выходилъ изъ своей спальни и покоясь въ просторныхъ креслахъ, допивалъ кофе, заглядывая въ промежуткахъ въ какую-то газету, вошелъ въ попыхахъ Племянничковъ.
– А я къ вамъ передовымъ, дяденька.
– Что это значитъ?
– И шуме и гуде, Небѣда къ вамъ иде.
– Что такое?
– Его высокородіе, господинъ статскій совѣтникъ, предсѣдатель… какой бишь Палаты? Онисимъ Сергеевичъ Небѣда сейчасъ соблаговолитъ осчастливить васъ своимъ посѣщеніемъ.
– Такъ рано?
– Рано? А кредиторы бестіи встаютъ еще раньше и выгоняютъ изъ дому добрыхъ людей чуть не до свѣта.
– Да вы шутите! сказалъ, поднимаясь съ кресла, Софьинъ.
– Ей-богу, не шучу! Я входилъ въ ворота, а онъ поворачивалъ въ эту улицу, я я видѣлъ вотъ этими глазами, какъ будочникъ показывалъ ему вашу квартиру.
– Никита! крякнулъ Софьинъ, проворнѣй одѣваться! Послушайте, Ѳедоръ Степанычъ, вы пойдете въ залу и покамѣстъ займете тамъ гостя.
– Могимъ-съ, могимъ.
– Вы знакомы?
– Гдѣ намъ съ суконнымъ рыломъ въ калачный рядъ?
– Такъ какъ же быть?
– Да ничего, дяденька, одѣвайтесь. О прочемъ не извольте безпокоиться; останетесь довольны.
У подъѣзда послышался звонокъ. Никита вышелъ въ коридоръ.
– Послушайте, Ѳедоръ Степанычъ, пожалуста, будьте при немъ поскромнѣе.
– Съ тѣмъ, что извольте-съ.
– Идитежь, идите.
Племянничковъ вышелъ въ залу, схватилъ какую-то книгу, и усѣлся на диванѣ.
Вошелъ Онисимъ Сергеевичъ Небѣда. Это былъ приземистый, сгорбившійся, но при всемъ томъ крѣпкой, матерой натуры старичокъ съ анной на шеѣ. Онъ не имѣлъ привычки смотрѣть въ глаза тому, съ кѣмъ случалось разговаривать ему въ первый разъ; голову держалъ онъ какъ-то налѣво и всегда почти глядѣлъ изъ подлобья: но за всемъ тѣмъ на лицѣ его нельзя было не подсмотрѣть добродушія и честной прямоты.