Автор знал цену испанскому парламенту, в этом нельзя усомниться. И в «Антонио Асорине» уже было сказано, что политика — дело грязное и бессмысленное. Но именно сейчас, после визита в парламент и двух хождений в народ, Асорина стало особенно тяготить бессилие слова. Даже впечатанное в газетную страницу, оно оставалось пустым звуком. Не будем судить, оправдан ли путь, выбранный в тот поворотный момент. Слишком легко сегодня нащупать нити, тянущиеся от этого решения в будущее. Не будем подозревать в двурушничестве человека, который раз и навсегда разделил свою жизнь на литературу и политику, а себя — на писателя Асорина и депутата Мартинеса Руиса. Конечно, не ради осуществления детской мечты он взялся за «грязное дело», но поверив, что в его руках дело останется чистым, а слово станет действенным. Должны были пройти еще долгие годы, чтобы другим, осмысляющим его ясную в замысле и такую путанную на деле жизнь, открылось, что именно тогда, разделив себя, Асорин утратил власть над обеими своими ипостасями.
В политике Мартинес Руис скоро стал пешкой. С горьким недоумением следили за этой метаморфозой друзья, пытаясь отыскать рациональное зерно в его сбивчивых предложениях: сегодня фрондерских, завтра — крайне правого толка. Никто не усомнился в его искренности — в поколении 98 года уважали право человека на внутренние перемены и проистекающие из них ошибки, но скоро его стали жалеть, как певца, поющего с чужого голоса и уверенного в своем авторстве. (Надо сказать, что публичные выступления вообще были противопоказаны Мартинесу Руису. Обаятельный в дружеском общении, на публике он сникал: негромкий от природы голос звучал деревянно, жесты становились марионеточными.) Но жалость — только обертон тех сложных отношений. Именно непреложность асориновского дара, подтверждаемая каждой новой книгой, и несомненная внутренняя честность писателя заставляли Ортегу-и-Гассета и Унамуно негодовать, а Мачадо — горестно недоумевать при вести об очередном политическом демарше Мартинеса Руиса. И только Бароха — друг вопреки всему — во всяком его выступлении отыскивал начальный благородный импульс. И, наверно, был прав, хотя благое намерение — даже не половина дела…
Но это — будни, а был и праздник. Именно Асорин заставил своих современников вновь, пусть только на день, ощутить себя поколением. 23 ноября 1913 года по инициативе поэта Хуана Рамона Хименеса и философа Хосе Ортеги-и-Гассета цвет испанской интеллигенции собрался в Аранхуэсе на чествование Асорина. Поводом к тому было неизбрание Асорина в Академию. Первым говорил Ортега: «Нам, взращенным под грохот оваций, обычный у нас на родине, внутренне чуждо желание рукоплескать. Тем более, что вы, Асорин, не национальный герой и не государственный деятель. На нет и суда нет — вы, Асорин, действительно, ничего такого собой не представляете. Но вы — мастер, художник самой высокой пробы. Не более, но и не менее. И потому мы рукоплещем вам от всей души». Потом были письма от Гальдоса и от Барохи, стихи Хименеса и Мачадо, музыка и, конечно, речь Асорина, в которой он говорил об их общей боли — Испании. Кажется, эта речь должна быть произнесена в 98 году, настолько четко в ней сформулирована программа поколения, а главное — ощутим пафос тех лет. Но это первое впечатление. Речь в Аранхуэсе — скорее эпилог: задачи повторены оттого, что не решены, и решение даже не брезжит. «Не именно литература собрала нас здесь, — говорил Асорин. — Эстетические проблемы, стоящие перед нами, — лишь часть наших социальных проблем. Для нас, испанцев, болящих всеми болями родины, эстетика не может быть главной заботой. Есть другая — выше ее — мучительная, трагическая забота. И мы, сторонники литературного обновления, знаем, что оно неотъединимо от той насущной заботы. Нельзя суживать цель. Если мы не будем ловить журавля в небе, никакая литературная синица не дастся нам в руки».
Праздник в Аранхуэсе — последнее совместное дело поколения 98 года. Эта речь — их последнее общее слово. И, наверное, не случайно сказать его они доверили Асорину. Как не случайно и то, что спустя одиннадцать лет Мартинес Руис — государственный деятель со стажем — подал в отставку в день прихода к власти диктатора Примо де Риверы, заявив, что не считает для себя возможным участвовать в фарсе, которым оборачивается парламентская деятельность при диктатуре. («Господи, неужели прозрел?» — изумился тогда Ортега-и-Гассет.) Столь же безоговорочно Асорин отверг пост редактора официальной газеты, предложенный ему от имени диктатора. Дважды в 1924 году он выступил публично. Первый раз с протестом, когда диктатор выслал Унамуно, и второй раз при вступлении в Академию. (Его речь — исторический этюд «Один из часов Испании» — была первой и единственной, произнесенной в стенах Академии. На заседаниях его больше не видели, от участия в комиссиях он упорно уклонялся и в итоге, когда спустя годы в Академию на имя Асорина пришло письмо, его возвратили с пометкой «Адресат неизвестен». Испанская Академия всегда была плохо осведомлена по части литературных ценностей.)