В «Захолустье», первой части триптиха, продолженного «Испанией» и «Кастилией», асориновский пейзаж уже неподвижен. Но как бы ни чаровала взор эта спокойная красота летаргии, художнику она почти ненавистна, ибо неотделима от народных страданий. В «Кастилии» иначе. Асорину казалось, что здесь он разрешил «давний спор между этикой и эстетикой» и сумел не только смириться с властью прошлого, без остатка поглотившего будущее, но и увериться в справедливости такого хода вещей (хотя горечь в интонациях книги явственно ощутима). Пройдет еще несколько лет, и Асорин укрепится в своем решении: «В Испании ничего не меняется, но ей и не нужно перемен. Довольно говорить об упадке. Упадка не было никогда». Все отточеннее и бесстрастнее становятся исторические этюды Асорина, все чаще чистым художником называет себя тот, кто в начале пути был убежден: «В искусстве нельзя работать только ради искусства. Всегда работаешь ради чего-то, не сводимого к искусству». Так в конце концов и в творчестве отозвалось роковое для Асорина разделение на человека и художника. Острее всех эту душевную отстраненность от горя, скорбное любование им и завороженность умиранием почувствовал Антонио Мачадо. Гармония, обретенная Асорином, была чревата гибелью личности и художника, и оттого в стихах о «Кастилии» Мачадо заклинает Асорина скинуть оцепенение.
Ответом на стихи Мачадо стал посвященный ему роман Асорина «Городок» — книга об Испании, о себе и о книге. Это не мистификация. Асорину действительно случилось купить на книжном развале старинное сочинение провинциального священника, составленное из бесед о сельском хозяйстве, политике, теологии, астрологии, медицине и литературе. Две трети «Городка» — это текст Бехарано, но столь созвучный асориновскому, что поверить в отдельное существование священника из Риофрио почти невозможно, хотя его удостоверяют два раритета: один экземпляр «Патриотических мыслей и благочестивых бесед» хранится в испанской Национальной Библиотеке, другой — в Библиотеке конгресса США.
Текст Асорина — по сути дела, глосса на полях книги Бехарано: через два века перекликаются их мысли о родной стране и книгах, до мелочей совпадают пристрастия и привычки. В Бехарано едва ли не с первой строки узнается автор — не зря же он называет старого священника доморощенным Монтенем, напоминая читателю не столько о любимом писателе, сколько о своей «Исповеди». Это его, асориновская тоска, его ирония, сдержанность и терпимость и даже его добровольно избранный быт. В том, что чувствовал два века назад Бехарано, он узнает свои душевные движения — те самые, из которых и сегодня, как тысячу лет назад, ткется материя бытия, обреченная и тлену и вечности.
Мир, открытый Асорином, Испания, увиденная им, недвижны, они те же, что и века назад, — скажет, поддавшись первому впечатлению, читатель — и ошибется. Неизменное — меняется, неподвижное — движется и, что печальнее всего, однонаправленно: это путь умирания. Асорин внутренне примирен с ним, хотя на свой лад противится небытию, останавливая — и тем возводя к бессмертию — неприметные мгновения обыденной единственной жизни. Вчитываясь в его неспешное, монотонное и завораживающее, как переливы ручья, повествование, невольно отдаешься печали, в которой поровну тоски и нежности, постигаешь силу инерции, скрытую маской безволия, и соглашаешься: «Жить — значит смотреть вослед». Но Асорин менее всего однозначен: «Жить — это видеть, как все возвращается». И пусть этим возвратом, тупым и косным, ты торишь себе путь к гибели, им же — других путей Асорин не знает — творится бессмертие. В повторе, извечном и тягостном, человек узнает в другом себя. А если верить Ортеге-и-Гассету, этот способ познания — из лучших.
Двадцатые годы для Асорина — время эксперимента. Его целью снова становится «роман без подпорок» — без фабулы, без действия, без завязок и развязок. Но если в «Воле» звучали живые голоса времени, в новых романах Асорина им нет места — это скрупулезная хроника едва уловимых душевных состояний, переменчивых ощущений, тончайших оттенков чувства. Психологический анализ Асорина поражает тщательностью, изобретательностью и глубиной, и тем не менее любой из его поздних романов похож на протокол опыта по воссозданию душевной жизни в стерильной герметизированной колбе и оставляет до странности тягостное ощущение.