В старых нишах, рядом с увядшими, сухими цветами, обычно бывает выцветшая от времени фотография. Исчезла память о родных, отсутствующих или тоже умерших, — исчезает и блекнет черная краска на снимках, исчезают аромат и яркие краски цветов. Вверху, безоблачными ночами, сияют звезды, которые кажутся вечными, но звездам тоже приходит конец.
Бывало, вечерами, после встреч в кафе, мы ходили на одно из этих заброшенных кладбищ за воротами Фуэнкарраль. Проникали туда, перескочив через маленькую калитку. Бродили в ночной тишине меж старых могил. Нас властно притягивала тайна. Смутная меланхолия, владевшая нашим поколением, гармонировала с исходившим от могил унынием. Мы остро чувствовали злополучие Испании, потерпевшей поражение и унижение там, за морями, и клялись пробудить ее к новой жизни. Из созерцания смерти мы черпали силы для будущей жизни. Все у нас логически увязывалось: искусство, смерть, жизнь и любовь к отчему краю.
Не знаю, кому из нас пришла в голову странная мысль: разыграть там сцену кладбища из «Гамлета». В первую же лунную ночь, в ночь полнолуния, мы решили прийти туда, выучив каждый свою роль. А кто будет Гамлетом? Может, один из двух братьев Фукса, светловолосых, стройных юношей аристократической внешности, всегда в цилиндрах с ровными полями? Они были постоянными участниками нашей компании. И кто лучше сумеет изобразить Гамлета на заброшенном погосте, в два часа ночи, чем один из этих двоих юношей, родившихся в том же городе — в Ганди́и, — где когда-то родился маркиз де Ломбай, испытавший перед трупом некоей императрицы страшнейшее, истинно гамлетовское потрясение.
ПЕЙЗАЖ
Перевод Е. Лысенко
Нас привлекал пейзаж. Прозаики и поэты, которые описывали пейзаж, существовали всегда. Литературный пейзаж — не изобретение нашего времени. Однако новшеством является пейзаж ради пейзажа, пейзаж как таковой в качестве единственного протагониста романа, рассказа или стихотворения. Если бы какому-нибудь классику сказали, что пейзаж может стать литературным произведением, он бы не понял. Матео Алеману, Саласу Барбадильо, Висенте Эспинелю и даже Сервантесу такой роман, как «Путь к совершенству» Пио Барохи, показался бы нелепым, безумным. «Путь к совершенству» Барохи — это собрание пейзажей, притом великолепное. А для старых писателей главным был человек, а не Природа, человек, а не земля, человек, а не цвет и линия. Ныне же, напротив, когда речь идет о живописи, мы считаем, что кающаяся Магдалина на имеющемся в Прадо чудесном пейзаже Клода Лоррена (долина на рассвете) — лишняя. Известно также, что французские импрессионисты ставили себе правилом писать пейзажи без человеческих фигур.
Я был частым посетителем зала, посвященного Хаэсу в Современном музее. Зал этот напрасно ликвидировали. Я там размышлял о пейзаже в живописи и набирался сил, чтобы упорно продолжать — продолжать и совершенствовать — описание пейзажа. Писатели моего кружка в те времена не ценили Карлоса Хаэса. Не будет преувеличением сказать, что мы его не знали или же знали поверхностно. Нашим любимым пейзажистом был Дарио де Регойос. От Регойоса до Барохи, от пейзажа в живописи до пейзажа в литературе всего один шаг. Однако у Хаэса были те же упорство и настойчивость, что и у нас, — он был нашим братом, пусть мы этого не хотели, — тогда как у Регойоса были наш колорит и наша точность.
Столь часто упоминаемый здесь кружок писателей принес в литературу пейзаж как некую систему. Кастильский и баскский пейзаж описал Бароха. Кастилию описывали и другие. Созерцая пейзаж, мы замирали в восторге, и наши заветные тетрадочки, всегдашний писательский атрибут, заполнялись заметками. В этом новшестве и состоит тайна нововведения, совершенного этими писателями. Автор «Послания к Фабио» говорит:
В трех строках два пейзажа — гора и долина. Пейзаж с крутой горой и с долиной, где на берегах речушки растет тростник. Но и подобный пейзаж — и в этом различие между стариной и современностью — какой-либо писатель с тетрадочкой изобразил бы не так. Разве ветерок веет над горою тихо? Кто это сказал поэту? Тут бывает по-разному. Если гора голая, тогда веет тихо. Для тишины этой требуется, чтобы гора была совершенно голая. В можжевельнике, каменном дубе, мастиковом дереве ветер производит очень даже ощутимый шум. А если там есть лес и его обитатели, неужто среди буковых, дубовых, сосновых рощ не слышны пенье, блеянье, рычанье? В горах Аликанте, этих дорогих мне горах, когда в часы жгучего летнего солнца я укрывался в сосновой роще, то при каждом дуновении слабого ветра слышал в кронах деревьев глухой шум, вроде шума набегающих и откатывающихся волн. И также разве верно, что ветер гудит среди тростника? Тонкие, длинные зеленые верхушки тростника трепещут при малейшем ветерке и шелестят. Шелест этот еле слышен. Его нельзя противопоставлять мнимой тишине горы. Но в той же лирической поэзии мы находим опровержение тому, что писал автор «Морального послания». Автор, коего Нарсисо Кампильо, даже после того как авторство Риохи отвергли, с благородным упорством считал Риохой. Возьмем несколько примеров. Фрай Луис де Леон, говоря о саде, который он посадил своими руками, «горы на склоне», замечает, что ветер качает деревья, нежно шумя. Хосе Иглесиас де ла Каса начинает октаву своих анакреонтических стихов так: