Подобно речному илу, оседала в глубине души поколения 98 года неизъяснимая тоска. Наперекор царящей вокруг беззаботности писатели этого поколения печальны. В нас жила печаль Эль Греко и Ларры, наших кумиров. Но почему сделали мы кумирами именно их? И о чем тосковали? Печаль, а не радость, рождает великое в искусстве. И не думайте, что, как теперь говорят, причиной нашего отчаянья был крах Испании, потеря колоний. Да, военное поражение нас очень опечалило. И все же причина была не политического, а психологического свойства. Она — в накопившейся за годы Реставрации душевной усталости, в необходимости остановиться, заглянуть в самих себя. На наших глазах кончалась целая эпоха, и конец должен был стать — развитие событий подтвердило это предчувствие — трагическим.
Как-то вечером, блуждая по городу, мы остановились на пустынной площади. Серебристый лунный свет заливал округу. Вдруг мы увидели мальчика с маленьким белым гробиком на плече — он подошел к дому, поднялся по ступеням к двери, постучал, подождал, пока откроют, и спросил:
— Заказывали гроб для ребенка?
Нет, не заказывали. Было ясно — гробовщик неправильно записал адрес. Мальчик с гробом на плече двинулся дальше и постучал в другую дверь:
— Здесь заказывали гроб для ребенка?
Нет, и не здесь. Происходящее у нас на глазах наполнялось трагической символикой, реальность становилась фантасмагорией, как в северных балладах, и мы ощутили себя не на улицах Толедо, а в какой-то иной, полной зловещего лунного света фантастической реальности. Вторым «тук-тук» в дверь дело также не кончилось. И Смерть постучалась в следующую дверь. Уже не мальчик с гробом на плече, но сама Смерть.
— Здесь заказывали гроб для ребенка?
В Больнице Святого Креста острый нос Таверы торчал из холодного мрамора. В церкви святого Фомы двадцать или тридцать благородных дворян склонили головы при отпевании графа де Оргаса. В склепе другой церкви — святого Иосифа — бродили мы на следующее утро среди останков героев Отечественной войны. Днем, когда мы стояли у дворца упомянутого графа, чей образ запечатлел Эль Греко, я отошел в сторону и в одном из подвальных окон соседнего дома-развалюхи, среди черепков и прочего хлама, увидел старинную книжку. До сих пор я храню ее. Многих страниц недостает в ней, книжка начинается сразу с двадцать третьей и вот какими словами: «Лучше б тебе остеречься греха, нежели бегать смерти. Когда ты сегодня к ней не приуготован, то будешь ли завтра? И кто знает, суждено ль тебе проснуться?»
ЕВРОПА
Перевод А. Садикова
Как писатели, мы много размышляли о контактах с внешним миром. Для литературы жизнь робинзона — будь она и возможна — имела бы печальный исход. Каждая литература, жаждущая самоутверждения или обновления, нуждается в том, чтобы ее оплодотворили извне. Взаимообмен между Испанией и внешним миром никогда не прекращался. Порой на нас влияла Франция, а мы, в свою очередь, влияли на нее, порой — Италия, Англия, а то и Германия. Незримому перетеканию одной литературы в другую нельзя поставить преграды. А словесность, в свою очередь, воздействует на общество. Литература широкого, открытого, человеческого взгляда на вещи должна проливаться благодатным дождем на умы сограждан. И некий иноземный ореол только оттеняет исконный дар художника. Гарсиласо, наш замечательный поэт, испытал на себе иностранное влияние. А вот Кристобаль де Кастильехо, поэт малозаметный, был непроницаем для внешних воздействий. Разумеется, и Гарсиласо велик не потому, что подвергался иностранному влиянию, и Кастильехо незаметен не оттого, что замкнут в национальной традиции. Главное — различие дарований. Если бы Кастильехо, укрывшийся ото всех поветрий, не приемлющий ничего чужеземного, превосходил талантом великого толедца, то имя его сияло бы ярче в нашей литературе.
Испания нуждалась в тесном общении с Европой. А Европу для нас представлял в ту пору Фридрих Ницше. Из рук в руки переходила книга Хенрика Лихтенбергера «La philosophie de Nietzsche»[90], вышедшая в свет в 1898 году, том самом, которому наше поколение обязано своим именем. А в 1902 году я поместил в мадридской газете «Эль Глобо» две статьи под общим названием «Испанский Ницше», где проводил ряд параллелей между Ницше и Грасианом. Прошло время, и за границей занялись основательным изучением этих аналогий. Упоминание Ницше вызывает у меня в памяти имя и другого европейца — Вагнера, чью музыку я слышал давным-давно, еще когда жил в Валенсии. Там эту музыку с восторгом принимали все — и знатоки, и непосвященные. Да и в Мадриде исход борьбы вокруг Вагнера был предрешен. Основными ее вехами стали премьеры «Тангейзера» в 1890 году и «Мейстерзингеров» в 1894-м, а главными действующими лицами — Артета, Аррин, Боррель, Пенья-и-Гоньи. Испании нужно было укрепить связи и с Америкой. Развитие контактов с Европой могло и далее обогащать нашу литературу. И чем сильнее и самобытней становилась бы она, тем скорее завоевала бы уважение и восхищение в Америке.