Узник томится в темнице. Он не может радоваться пышному пробуждению Природы. Жестокость и злоба заточили его в темницу, которая страшна: она темна, как могила, ни один луч света не проникает в нее.
в тоске жалуется узник. И все же он знает, точнее сказать — догадывается о том, когда встает и когда садится солнце. В темницу его долетает пение маленькой птички; когда слышится ее пенье, узник знает, что наступил день и что все живые и неживые существа, всё на свете — кроме него одного! — радуется солнечному свету. Эта птичка (подобно паучку другого знаменитого узника) была его единственной отрадой. Как отзывалась его томящаяся душа на трели счастливой и свободной певуньи!
Но вот узник перестал слышать ее:
Когда мы сегодня читаем этот старый романс, нам представляется воин с изможденным, запыленным, влажным от пота лицом. Жизнь его состоит из одних тягот; он спит на скалах, под открытым небом; его сон чуток, и малейший шорох заставляет его тревожно вздрагивать и просыпаться. Поднимаясь в горы, он в кровь ранит ноги об острые камни; хляби небесные разверзаются над ним, и ледяные ветры хлещут его по лицу. Даже самой малой передышки ему не дано; одни опасности и страдания поджидают его на пути. Почему мы, люди сегодняшнего дня, воспринимаем героя этого романса не в традиционном героически-возвышенном обличье, а страдающим и смиренным? Почему повесть о его многотрудных деяниях звучит для нас не радостной песнью, а грустным рассказом? И куда он держит путь, этот человек с изможденным, влажным от пота лицом?
Читая сегодня этот романс, мы вспоминаем стихотворение Готье «Aprés le feuilleton»[96] из книги «Эмали и камеи». В нем поэт тоже предстает измученным, обессиленным, изможденным. В этих словах он рассказывает нам о своей напряженной жизни, полной тягот и трудов. Ни на минуту не может он оторваться от работы, перестать писать. Нет, может. И вот он, этот миг — сейчас, когда он закончил наконец длинный, нескончаемый роман с продолжением… Теперь у него есть несколько минут передышки. А затем он вновь склонится над листами бумаги, чтобы продолжить труд всей своей жизни.
говорит герой старинного романса. Так и каждый из нас, по мере своих сил, должен и будет переносить любые тяготы и страдания во имя красоты, во имя мира, во имя далекого идеала. И пусть этот идеал будет для нас путеводным огоньком в нашей ночи.
Романсы, народные наши романсы, стародавние наши романсы, — кто выдумал вас и чьи голоса пели вас в старых испанских городах столетия назад?
ГАРСИЛАСО
Перевод В. Симонова
Вдали от Испании, вдали от Толедо, от его узких улочек, от старых, обветшалых домов, вдали от глубоких желтых вод Тахо, на острове посреди другой реки — Дуная, живет в изгнании опальный поэт. Чтобы добраться сюда, надо проехать через такие разные и такие чужие, диковинные страны: Францию, Швейцарию, Австрию. Где-то позади, за дальними далями, в невидимой точке земного шара, остались сухие бесплодные равнины Кастилии, колокольни с пирамидальными черепичными крышами и аистом наверху — четким силуэтом на лазурном фоне, пышные кирпично-красные особняки с простенками из тесаного камня и тяжелыми решетками на окнах, олеандры и розы в садах, рощи столетних вязов на городских окраинах. В одной из своих «Песен» поэт воспел остров, на котором живет. Нет на нашем языке описания более нежного, текучего, воздушного. «С кротким журчаньем» струятся «быстрые светлые» воды Дуная. Так беззаботно весела природа этих мест, словно «в зелени пестрой весна навсегда поселилась». Соловьи поют не умолкая в нежной ночной тиши. Мягко льется на поля лунный свет, трепетно мерцают звезды, и, словно перекликаясь с ними, соловьиные трели навевают грусть или возвеселяют душу, полня ее сокровенной усладой. Внутренним взором мы ясно видим этот мир: трава бархатистым муравчатым ковром стелется по земле; плавные, волнистые очертания холмов теряются вдали, где густой лес темно-зеленым занавесом протянулся вдоль горизонта; неподалеку, разливаясь во всю свою ширь, протекает река, и ветви деревьев, склоняясь к ней и ласково, любовно касаясь воды, образуют некое подобие тенистого свода. Под сенью этого свода поэт, который долго стремил сюда свой легкий челн, решил отдохнуть, наслаждаясь тенистой прохладой, глядя на отраженный в воде светлый кусочек неба, с томиком Петрарки или Саннадзаро в руке…
96
«После фельетона» (