После экзордия проповедник молит Господа о помощи. Пока он стоит на коленях, на хорах запевают «Salve»[10], под аккомпанемент негромкой, приятно звучащей фисгармонии. Прихожане отвечают робким, еле слышным скорбным пеньем. Певчие поют следующую строфу, полную томления, тревоги, мольбы. Прихожане снова отвечают долгой печальной мольбой. Яркий свет из дверей на миг озаряет множество глядящих с надеждою лиц. Снаружи неистово бушует ветер. А старенькая фисгармония стонет, стонет тихо, смиренно, жалобно, как старуха, со слезами повествующая о минувших счастливых днях.
Пока идет проповедь, в ризнице один из причетников расхаживает и курит, другой сидит. Помещение ризницы небольшое, продолговатое, над шкафом из простых сосновых досок простер изможденные руки распятый Христос, на гвозде висит кадильница, на двух петельках белеют листки церковного календаря. Освещает ризницу узкое, низенькое окошко с запыленными стеклами, забранное густой проволочной сеткой. В противоположной стене невысокая филенчатая дверь ведет в темный коридор. А в конце коридора сияет ярким слепящим светом озаренный солнцем двор.
Тот причетник, который прохаживается, погружен, видимо, в глубокие и печальные размышления. Он высокого роста, сутана его на груди вся в продолговатых пятнах, шея замотана толстым черным шарфом, щеки румянятся от тонкой рыжей щетины, большой нос багрово пылает. Под граненой шапкой, надвинутой на лоб, мутные, блуждающие глаза. Важные заботы его тревожат, он нервно расхаживает взад-вперед по ризнице, яростно затягиваясь сигарой. Вдруг, останавливаясь перед сидящим причетником и оглядев отсутствующим взором пепел на кончике сигары, спрашивает:
— Как ты думаешь, у Хосе Марко самец лучше, чем мой?
Тот не отвечает. И высокий причетник, погрузившись в свои размышления, опять принимается шагать. Затем добавляет:
— Мы охотились в Чизнаре, Хосе Марко и я. Хосе Марко подстрелил семь куропаток, а я две… Мой самец не пел!
В дверях появляется субъект в поношенном плаще. Между двумя бурыми полами мятая сорочка кажется белой. А над высоким, жестким воротом плаща блестит розовой лысиной и выбритыми щечками изящная небольшая голова. Это мистик и плут, чем-то он похож на монаха, чем-то на сатира. Он стоит неподвижно на пороге, слегка расставив ступни, и вопросительно смотрит на обоих причетников. Глазки его дерзко сверкают, губы сокрушенно поджаты. Причетник останавливается перед ним, оба молча смотрят друг на друга, и причетник спрашивает:
— Как ты думаешь, у Хосе Марко самец лучше, чем мой?
Благочестивый плут склоняет голову, округляет брови и улыбается.
— Это как посмотреть…
И, лукаво усмехаясь, глядит на второго причетника, будто высказывая ему взглядом нечто давным-давно известное. Затем спрашивает у хозяина молчаливого самца куропатки:
— Ты с ним охотился?
Неуемно расхаживающий отвечает:
— Мы пошли на охоту, Хосе Маркос и я, он подстрелил семь куропаток, я две, — и со сдерживаемым гневом прибавляет: — Мой самец не пел!
Плут принес свежехонькую новость: Пуче наконец назначен священником Новой церкви.
— Вот как, — говорит сидящий причетник, — это благодаря Редону, — и глухо бормочет: — Тот его и епископом сделает.
Плут округляет брови:
— Это как посмотреть… — И, улыбаясь, открывает ослепительно белые, неровные, редкие, острые зубы.
Заговорив о Пуче, переходят к его племяннице Хустине.
— Идет она замуж за Асорина? — спрашивает сидящий причетник.
Плут отвечает, что нет. Пуче так противится браку, что Хустина скорее станет монахиней, чем женой Асорина.
Проповедь окончена. Входит, тяжело дыша, проповедник. Непоседливый причетник, стоя перед шкафом, натягивает через голову пелерину, надевает на шею орарь, набрасывает на плечи вышитый цветами плащ и выходит.
На пороге он слегка спотыкается.
В тихие августовские сумерки Юсте и Асорин прогуливаются по старой извилистой дороге, ведущей в Каудете. Небо постепенно темнеет, кое-где уже мерцают звезды, колокол призывает на «Angelus». И его прерывистым звукам вторит вдали кукушка.
Юсте, остановившись, говорит:
— Все зло в собственности, Асорин. На ней зиждется современное общество. И поскольку собственность в свой черед зиждется на силе и возникла благодаря силе, нет ничего более естественного, более справедливого, более гуманного, чем уничтожение собственности…
Асорин молча слушает учителя. Юсте продолжает: