«В огромной долине апельсиновые рощи подобны бархатистым волнам морским; полосы и квадраты менее темной растительности разрезают кирпично-красную землю на геометрические фигуры; купы пальм вздымают колышущиеся султаны листьев, словно струящиеся фонтаны, устремленные к небу и падающие в томном бессилии; среди зеленых садов голубые и розовые дома селений; белые хуторские домики, почти скрытые буйной зеленью рощ; высокие трубы поливочных машин, желтые, как свечи с опаленной верхушкой; Альсира с ее домами, теснящимися на острове и переползающими на противоположный берег, — все матово-яичного цвета и испещрено окошками, словно изъедено черными оспинами. Дальше — Каркахенте, город-соперник, окруженный поясом своих пышнолистных садов; ближе к морю — угловатые изломы гор, чьи очертания издали напоминают фантастические замки, придуманные Доре, а в противоположном конце — селения на возвышенностях побережья, плавающие в озерах изумрудных садов, далекие фиолетовые горы, и солнце, начавшее опускаться, подобно золотому ежу, скользя меж клубами газов, образуемых вечно пылающим огнем».
Учитель достает серебряную табакерку и продолжает:
— Это одна страница, одна короткая страница, и автор на ней целых шесть раз применяет жульнический прием сравнения — то есть шесть раз, когда надобно вызвать незнакомое ощущение, прибегает к другому, знакомому. А это все равно как если бы я, не умея что-то рассказать, позвал бы соседа, чтобы он рассказал вместо меня. Заметь — и это самый серьезный недостаток, — что на этой странице, хотя автор старается передать цвет, нет ничего пластичного, осязаемого; вдобавок пейзаж — это ведь не только цвет, но и движение и шумы, автор же стремится только живописать… Да, на этой странице нет ничего пластичного, ни одной из тех маленьких, но ярких подробностей, вызывающих некое особое состояние духа, ни одной из тех подробностей, которые дают — и лишь они и дают — ощущение целого и которые обретаются инстинктивно, только художественным инстинктом, а не трудом, не чтением мастеров или еще чем-то…
Юсте подходит к полкам и берет другую книгу.
— А теперь послушай, — продолжает он, — другую страницу. Это молодой романист и, пожалуй, — нет, лучше без «пожалуй», — среди молодых самый оригинальный и с самым глубоким эстетическим чувством.
И учитель неспешно читает:
«Несколько часов спустя, в комнате дона Лусио. В жаровне догорает огонь, среди темноты в золе сверкает одна искорка, как налитый кровью глаз хищника. Вечереет, и тени заполнили все углы комнаты. Тускло светит стоящая на комоде свеча. Слышно, как раздаются и тонут в безмолвии сумерек колокольные удары „Angelus“.
В окно доносятся издали смутные шумы мирной сельской симфонии — звон бубенцов возвращающегося домой стада, журчанье реки, изливающей Ночи свою вечную, монотонную жалобу, и унылый гортанный звук, сыгранный лягушкою на ее флейте, кристально ясный звук, который прорезает безмолвный воздух и исчезает как блуждающая звезда. В небе густого темно-синего тона сияет белым светом Юпитер».
— А теперь, — прибавляет учитель, — еще несколько стихотворных строк, написанных пять веков тому назад. Они принадлежат самому пластичному, полнокровному и непосредственному из всех испанских поэтов, древних и современных — Протопресвитеру Итскому. У Протопресвитера был необычайный инстинкт свежего, впечатляющего слова. Его автопортрет — чудо. Эти стихи из поразительной сцены, где сводня Тротаконвентос соблазняет донью Эндрину, сцены, которую не превзошел и с которой даже не сравнился Рохас. Тротаконвентос приходит в дом вдовы, предлагает ей кольцо, улещает ее сладкими речами, толкует о том, как жаль, что вдова все в тоске да в одиночестве, что она не снимает траура… когда есть некто, кому она весьма по сердцу. И она говорит:
И только двумя этими прилагательными «желтая, худая» обрисован беглый портрет скорбящей вдовы — круги под глазами, она бледна, истощена, печальна…
Долгая пауза. Дождь моросит без устали. Вода струится по цинковым желобам, шумит, журчит, булькает. Слюдяные окна постепенно светлеют.
Асорин говорит:
— Позволю себе заметить, учитель, что в современном романе есть нечто еще более фальшивое, чем описания, — это диалоги. Диалог искусствен, условен, литературен, да, чрезмерно литературен.