— Почитай «Цыганочку» Сервантеса, — возражает Юсте. — Цыганочка — пятнадцатилетняя девушка, которая, я полагаю, не училась ни в одном университете и не состоит членом какой-либо Академии… Так вот, обрати внимание, как она отвечает своему возлюбленному на его объяснение в любви. Она отвечает длиннейшей, отработанной, изящной, философической речью… И этот недостаток — красноречие и правильность невыносимо фальшивых диалогов — тянется от Сервантеса вплоть до Гальдоса. А в жизни ведь так не говорят — мы говорим несвязно, с паузами, говорим короткими, неправильными предложениями… зато естественными… Да, роману еще далеко, очень далеко до совершенства. Те же антихудожественные — ибо холодные — связность и правильность, которые нехороши в диалоге, присущи и всей фабуле. Самое главное — фабулы быть не должно, у жизни нет фабулы, жизнь разнообразна, многолика, изменчива, противоречива — все, что угодно, только не симметричные, геометрически жесткие построения, какие нам предлагают в романах… И потому Гонкуры, на мой взгляд, больше всех приблизившиеся к desideratum[18], изображают не чью-то одну жизнь, но фрагменты, отдельные ощущения. Таким образом, в промежутке между двумя фрагментами персонаж будет жить обычной своей жизнью, для художника не имеющей значения, и художнику не придется, как в старомодных романах, рассказывать нам по порядку, с утра до вечера, все дела и подвиги своего протагониста — нелепое занятие, всю-то жизнь никак не втиснешь в одну книгу, вполне достаточно дать десять, двадцать, сорок впечатлений. (Долгая пауза.) В этом главный недостаток театра, и потому театр — искусство механическое, чуждое литературе. В театре ты увидишь четыре, шесть, восемь персонажей, делающих лишь то, что обозначил автор в своей книге, они рабы драматической завязки и озабочены одним — вовремя войти и уйти. А когда уже произошла развязка, когда муж убил свою жену или возлюбленный наконец женился на любимой, что тогда делают эти персонажи? — спрашивает Метерлинк… Когда я хожу в театр и вижу этих людей, которые автоматически движутся к эпилогу, говорят языком, которым никто из нас не говорит, действуют в ненормальной обстановке — ведь нам показывают некое приключение, нечто необычайное, а не нормальное! — когда я смотрю на этих персонажей, мне чудится, что это деревянные куклы и что после представления служитель аккуратно уложит их на полку. И еще заметь — и это самое существенное, — что в театре невозможно заниматься психологией, если же это делается, то лишь самими персонажами… однако изобразить состояние духа, показать сложный анализ чувств невозможно. Пусть выйдет на подмостки Фредерик Амиель — мы сочтем его обманщиком. Да, да, Гамлет, я знаю, Гамлет… Но сколь ничтожную часть этой безгранично широкой души, наверно, составляет то, что мы видим; Шекспиру удалось многое, и все же, мне кажется, что его портрет Гамлета это лишь отблески огромного костра.
Юсте умолкает. И в тишине сумерек по-прежнему слышится однообразный шум дождя.
Вечер Страстного Четверга. В десять часов Асорин с Хустиной отправились обходить праздничные алтари. Стоит мягкая мартовская погода, широкие улицы освещены луною, город почивает. Странное, невыразимое, щемящее чувство испытываешь при этом паломничестве из одной церкви в другую, в этот торжественный день, в этом старинном, сумрачном городке. Какое-то почти сладострастное эстетическое волнение охватывает Асорина, его глубоко трогает проникнутая трагизмом вера, исповедуемая суровою общиной унылого их города. Крестьяне, пришедшие из дальних селений, постепенно разошлись, утомленные после целого дня процессий и молебствий. В час ночи густая черная толпа богомольцев еще ходит из одной церкви в другую, затем постепенно толпа редеет, растворяется, исчезает. И только кое-где перед пасхальным алтарем, на котором мерцают колеблющиеся, удлиненные языки свечей, еще вздыхает и страдальчески постанывает благочестивая прихожанка.
Асорин с Хустиной побывали в церкви Сан-Роке. Хустина и Асорин шли впереди, за ними — Илуминада и мать Хустины. Сан-Роке — это небольшая церковка, вероятно, самая древняя в Екле. Она состоит всего лишь из нефа под низкой двускатной кровлей, которую поддерживает широкий стрельчатый свод. Под кровлей видны почерневшие от времени балки, в глубине нефа — простенький алтарь. И на полу, на ветхом черном сукне, между четырьмя большими восковыми свечами, лежит обескровленный, посиневший Христос. В убогой этой обстановке, в этом Христе, покоящемся просто на полу, без огней и цветов, как бы дышит дух испанского католицизма, исполненного суровости, простоты и скорби, как бы теплится душа наших непреклонных мистиков, вера наивного и пылкого народа. И в какой-то миг взволнованный, молчащий Асорин почувствовал потрясающую красоту этой религии людей простодушных и суровых.