Напротив ворот, в конце узкой аллеи, прорезающей кладбище, стоит часовня. Часовня маленькая. В глубине ее возвышается ничем не украшенный голый помост. На помост ставят гроб. Мало-помалу провожавшие покойника расходятся. И гроб, такой черный на фоне белых стен, остается один в маленькой часовне. Асорин с минуту смотрит на него, затем медленно, в скорбном оцепенении, идет бродить по обширному погосту. Темная, сухая земля без единого дерева, без единого зеленого листка, вся в рытвинах и холмиках. Поблескивают на солнце запыленные стекла, золотые буквы, почерневшие от времени металлические венки. В нише, под стеклом, прислоненная к плите, выцветает раскрашенная фотография. Едва заметными пятнами видны на ней клетчатый ковер, точеные столбики балюстрады, тесьма на широком платье с кринолином.
Асорина томит неотступная печаль. Вдали, по центральной тропе, движется группа крестьян. Между черными одеждами время от времени проглядывает ярко-белое пятно. Группа входит в часовню. Асорин тоже направляется туда. На полу стоит гроб. Через стеклянное оконце в крышке гроба видна пятнадцатилетняя девочка с сильно нарумяненными щеками и сложенными на груди тонкими руками. Мужчины и женщины спокойно переговариваются о том, как ее хоронить; один из присутствующих, глядя на нее, говорит с улыбкой: «Здорово солнышко ее разрумянило!» Так и кажется, что девочка сейчас пробудится ото сна. Постепенно люди расходятся, оставляя ее одну.
Выходит и Асорин. В конце дорожки, пролегающей между могильниками, мужчина в бурой куртке, стоя на коленях, колотит киркой по земляному холмику. Люди, принесшие девчушку в гробу со стеклом, стоят вокруг. Возле Асорина на руках у крестьянки громко сопит спящий ребенок. При каждом ударе кирки кольцо стоящих уплотняется. Черная дыра становится все шире. Наконец тонкая перегородка поддается и взорам открывается жуткое темное нутро могильника. Все жадно глядят, головы нетерпеливо наклоняются, какой-то ребенок подползает на четвереньках, сгорбленная старуха объясняет, кого тут похоронили много лет назад. Могильщик, засунувшись по пояс в могильник, начинает с силой отрывать находящийся там гроб. Какой-то крестьянин весело восклицает: «Да толкани его, пусть там и останется!» И все смеются. Сросшийся из-за сырости с землею, гроб не поддается. Жена могильщика приносит корзину. Тогда могильщик взламывает гнилые доски и принимается пригоршнями выбрасывать темную землю, тряпки, пожелтевшие кости. Стоящая в толпе коренастая молодка замечает: «Глянь-ка, прямо руками хватает!» Могильщик оборачивает тупое, невыразительное лицо, окидывает похотливым взглядом румяное лицо молодки, ее торчащие грудки, широкие манящие бедра и, изобразив шутливое рычанье, выкрикивает: «Вот так и тебя буду хватать, когда помрешь!» Затем, снова нагнувшись, вытаскивает из ямы разбухший сапог и отряхивает его, крепко ударяя о стенку. Сыплется черная земля, стоящие вокруг пятятся, уходят, лениво разбредаются между могилами — и исчезают из виду.
Асорин возвращается один по извилистой дороге. День угасает. Унылую равнину окутывает туман. А в небе медленно плывет похожее на фантастический корабль огромное красное облако.
Юсте скончался, падре Ласальде перевели в коллегию в Хетафе, Хустина ушла в монастырь. И Асорин, погруженный в печальные размышления, сидит один в своей комнате, то беря в руки книгу, то откладывая. Из ума у него не идет воспоминание о Хустине, она стоит перед его глазами, он видит ее бледное лицо, большие глаза, черный плащ, развевающийся при ходьбе. И слышит ее волнующий, нежный, почти беззвучный голос. В таком скорбном оцепенении Асорин сидит долгие часы или бродит по уэрте — одинокий, удрученный, похожий на романтического чудака.
Время от времени по утрам, возвращаясь с обедни, является Илуминада — крепкая, сильная, властная, здоровая. И в доме слышится ее смех, она ходит по комнатам, там что-то переставит, здесь поболтает с прислугой, жизнерадостно подчиняя всех своей непререкаемой воле. Асорину приятно видеть ее. Илуминада — это свободная стихия Природы, вроде струящейся и журчащей воды, вроде воздуха. Рядом с нею Асорин чувствует себя беспомощным и думает, что не смог бы противиться ее желаниям, что у него не хватило бы энергии сдержать или хотя бы нейтрализовать ее энергию. «А в конце-то концов, что за беда! — думает Асорин. — В конце-то концов если у меня нет воли, значит, ее воля, которая потянет меня на буксире, окажет мне этим огромную услугу, будет жить половину моей жизни, то есть поможет мне жить… В мире есть люди, которым назначено жить половину, третью часть, четвертую часть жизни; и есть, напротив, другие, которым назначено прожить две, четыре, восемь жизней… Наполеон, верно, прожил их сорок, пятьдесят, сто… Ну и понятно, что излишек жизни, который им достается, то есть то, что превышает одну жизнь, „законную“ долю, они берут из того, чего не доживают люди, живущие меньше, чем одну жизнь… Вот я один из таких, я живу в полжизни, и, возможно, что Илуминада живет в полторы жизни, то есть одну свою и половину, причитающуюся мне… Этим я объясняю влияние, которое она на меня оказывает. И если бы я на ней женился, психологическое единство было бы полное — я продолжал бы жить в полжизни, как до сих пор, а она продолжала бы оказывать мне огромную милость, величайшую из возможных, — помогала бы мне жить, жила бы за меня».