Асорин заходит в вагон третьего класса. Поезд скоро тронется. Двое крестьян разговаривают: «…уже месяцев шесть или восемь, как расстался с казармой, и каждый месяц…» Стоя у входа, женщина с двумя детьми спорит с другой женщиной, стоящей на перроне: «Да ты возьми, голубушка… возьми… возьми… мне хватит…» И она бросает монету в один дуро, которая звеня катится по перрону. Слышится долгий звонок, затем стук дверей. «Не забудьте же, пишите тете!» — кричат детям с перрона. И в вагон входит Гедеон. Гедеон — слепой, который разъезжает в поездах, поет и просит милостыню.
Опять долгий звонок, паровоз издает громогласный вопль, поезд трогается. Вагон заливает светом. Остаются позади кирпичные дома, возникающие на фоне унылого неба. Гедеон пробует голос: «Тириро, тириро, тиро…» Затем, хлопнув в ладоши, издает жалобное «а-а-а» и начинает:
За насыпью справа показываются служебные помещения станции. Вдали, зубчатым кружевом на горизонте, — ряд черных кипарисов. Асорин думает: «Здесь лежит Ларра». Медленно расплывается густой дым из высокой трубы. Мадрид исчезает, сливаясь в огромное серое пятно с белыми крапинками домов, торчащими колокольнями, пепельно-дымчатыми куполами, печными трубами и длинной черной полосой парка Ретиро. А за ним, едва различимая, голубеет и белеет похожая на задник декорации снежная Гвадаррама.
Начинается унылая ламанчская равнина. Рядом с Асорином крестьянин большущим ножом режет хлеб. Гедеон спрашивает: «А кто не поскупится, даст мне сигарету?» Затем шутливо-скорбным тоном восклицает: «Ах, что за жизнь пошла! При такой жизни до старости не доживешь!» Показываются желтые холмы, прямоугольники паров, прямоугольники светло-зеленых полей. И поезд останавливается в Вильяверде.
Вот Вильяверде позади. Мадрид расплылся в туманной дали. Небо пепельное, тучи прорезает длинный зеленовато-синий просвет. На бескрайней равнине пасется стадо овец, у разъезда стоит женщина в черном с флажком в правой руке, левая рука подпирает правый локоть, женщина стоит прямая, торжественная, как египетская статуя, а за нею едет по дороге на белой лошади человек в длинном черном плаще… Поезд опять останавливается — Хетафе. Асорин выходит. Падре Ласальде здесь ректор коллегии. Тоскуя по давним временам, Асорин решил его навестить.
От станции к городу — прямая дорога, обсаженная тополями, справа и слева простирается хмурая равнина. Впереди видна апсида церкви с островерхой колокольней. Вдоль городских улиц низкие домики, широкие порталы с навесами, деревянные балконы, позеленевшие черепичные крыши с красными заплатами подновленных мест. Беспорядочно разбросанный, тихий, унылый ламанчский городок. Асорин шагает по улицам, иногда на звук его шагов за оконным стеклом появляется женское лицо. На пустынной площади играют, покрикивают несколько мальчиков; у фонтана, окруженного рахитичными кустами бересклета, судачат две-три женщины. «По мне-то все хорошие… все мы, знаете, и хорошие и плохие», — говорит одна. Бьет колокол, фонтан брызжет крупными каплями.
Асорин заходит в коллегию. Румяный старичок с белыми моряцкими бакенбардами и в синем шарфе берет его визитную карточку. Вскоре в приемной появляется падре Ласальде. Сравнительно с прежними временами он похудел, лицо стало бледнее, черты заострились, морщины-скобки по углам рта стали глубже. И усилилось дрожание рук.
— Не пойму, что это со мной, — говорит он, — сам не знаю, как держусь, Асорин… Думаю, от усталости… Много работал, да, работал…
Он умолкает, обычные его паузы теперь продолжительнее, чем прежде: порой он молчит долго-долго, будто потеряв нить. А глаза, полные внутреннего огня, устремлены в пол.
— Ты не знаешь, сколько у меня работы… Тяну, сам не знаю как… Надо выполнить требования немецкого издателя и для Ордена трудиться… Вот гляди, «Ревиста Каласансиа» мы уже не издаем; раньше я занимался этим журналом, теперь не в силах.