Он опять умолкает, затем говорит:
— Все суета, Асорин. Все здешнее — только переход, момент… Живи честно, будь добр, смиренен… пренебрегай суетой… да, суетой…
И Асорин, снова выйдя на улицу в этот серый день, в этом хмуром городе ламанчских степей, почувствовал печаль. Он прошелся наугад по нескольким улицам, одна из них, широкая и длинная, называлась улица Мадрида, затем по нескольким извилистым с глинобитными оградами и широкими воротами — улица Сан-Эухенио, улица Магдалены…
Затем зашел в «Кафе-ресторан дель Комерсио». Кафе крохотное, внутри ни души. В зальце тишина. К столику подошла собака с острой мордочкой и блестящими глазками, видно, молодая, неопытная; ее коготки слегка стучат по деревянному полу. Асорин гладит собаку и заказывает рюмку можжевеловой — то и другое отлично совмещаются.
И, потягивая из рюмки, он размышляет:
«Все суета; представление — вот единственная реальность, единственный источник жизни и мудрости. Таким образом, этот молодой, наивный песик, не читавший Трояно, этот песик, не знающий понятия „время“, не думающий об имманентности или трансцендентности первопричины, более мудр, чем Аристотель, Спиноза и Кант, вместе взятые».
Песик, наставив ушки, полизал ему руку — казалось, он благодарил за оказанную ему высшую справедливость.
Почувствовав усталость от однообразия мадридской жизни, Асорин решил съездить ненадолго в Толедо. Толедо, этот мрачный, пустынный, трагический город, влечет его и чарует. Асорин бродит по узким его улочкам, живописным переходам, останавливается на небольших безлюдных площадях, заходит в монастырские церкви и смотрит через решетку на неподвижные тени молящихся монахинь.
Живет Асорин в гостинице. Называется она «Новая». Осматривать исторический город, живя в дорогой гостинице, населенной коммивояжерами, туристами, военными, чиновниками, значит лишить себя самых волнующих впечатлений, которые дает общение с менее космополитической средой в таких заведениях, как постоялые и заезжие дворы, где встречаешь людей из народа… В гостинице «Новая» Асорин наблюдает, как входят и выходят труженики толедской земли, возчики, почтальоны, крепкие молодки, молчаливые старухи, алькальды, являющиеся в восемь утра и ждущие до часу дня, пока губернатор, заядлый мадридский полуночник, не соизволит встать.
Сегодня, после скудного гостиничного завтрака, в темной столовой налево от входа, пока шепелявая, неповоротливая служанка собирала посуду, Асорин услышал речь крестьянина из Сонсеки. Настоящий старинный мистик! Важным, звучным голосом, сдержанно и изящно жестикулируя, этот крепкого сложения старик простодушно рассуждал о христианском смирении, о страдании, об обманчивости и бренности жизни… «Впервые, — думал Асорин, — встречаю мистика в жизни, а не в книгах, и этот мистик — бедный кастильский земледелец, рассуждающий с простотой и изяществом фрая Луиса де Леон, чувствующий глубоко, без умствований и предрассудков. В испанском народе наверняка осталось еще немало от нашего древнего католического духа, не извращенного иезуитской слащавостью и не обесцвеченного поверхностным, наносным либерализмом, который теперь начинает пробиваться в нашем епископате — именно здесь, в Толедо, — и, пожалуй, через несколько лет наделает беды. Широта ума, гибкость, понимание — вот свойства фрая Луиса де Гранада, фрая Луиса де Леон, Мельчора Кано; у Фернандо де Кастро в его трактате об испанской Церкви есть прекрасные страницы, где говорится об особой духовной чистоте испанского католицизма. Нынешний католицизм совсем иной, он находится в открытом разладе с этой привлекательной традицией, которая высшими классами уже полностью утрачена и лишь изредка, кое-где, встречается у простых людей из народа, вроде этого крестьянина из Сонсеки, так чудесно рассуждающего о христианском смирении… О, эти высшие классы! Ныне в Испании не найдешь толкового епископа, я уже много лет читаю их пастырские послания и могу утверждать, что никогда не видал ничего более пошлого, глупого, топорного и отталкивающего. В них совершенно отсутствуют искусство и страсть! Из-под пера епископа никогда не появится изящная и пылкая страница. Даже те из них, кто в некоторых псевдодемократических кругах слывет просвещенным и понимающим, — вроде нашего кардинала Санчи, — неспособны создать что-либо по крайней мере холодно правильное, скромно заурядное. Их слог настолько коряв и убог, что вызывает лишь улыбку жалости. Примером могут служить сочинения самого кардинала Санчи. Редко встретишь что-либо более неуклюжее — это мозаика из тривиальностей, пустословия, выдержек из газет, избитых цитат. Так и вижу облаченного в пурпур величавого господина, со сверкающим крестом на шее, восседающего в резном кресле в украшенном коврами и дорогими обоями покое, вижу, как он берет длинные ножницы и принимается вырезать статью из „Иль Паэзе“, что издается в Перузе, из „Ла Вера Рома“, из „Курье де Брюсель“ или (sic!) из „Таймс“. Вспоминаю, что в книге Санчи, озаглавленной „Режим террора в объединенной Италии“, автор опускается до мелочей, недостойных его пурпура. Он, например, пишет, обращаясь к генералу, упраздняющему какой-то там комитет: „Генерал Вава Бекарис, комиссар Милана, возможно, весьма сведущ в делах военных, однако, без намерения его обидеть, разрешим себе заметить, что в своем вышеупомянутом „Декрете“, распуская комитет епархии сего города, он выказывает полнейшее незнание юридических и социальных наук“. В другом случае, обращаясь к какому-то незначительному правителю Виченцы, он говорит: „Не помешало бы префекту Виченцы, прежде чем издавать декрет о роспуске „Кружков католической молодежи“, походить в коллегию и получить там образование и некоторые сведения по философии, дабы научиться рассуждать“. Потрясающе!»