Печаль, присущая нашему искусству, — печаль опустошающая. Открытие Америки было завершением дела Реконкисты: оно окончательно превратило испанца в человека действия, нерефлектирующего, непоэтичного, закрытого для всякого ощущения эстетического сродства, склонного к напыщенной декламации, к громогласному бахвальству. И вот вам два жанра, отражающих наш упадок австрийских времен: театр, плутовской роман. Лопе доконал наивную, сочную, непосредственную драму в прозе Тимонеды и Руэды; его театр открывает варварский период драмы искусственной, многоречивой, без наблюдения жизни, без правды, без поэзии, драмы Кальдеронов, Рохасов, Тельесов, Морето. Ни в одной литературе нет ничего более высокопарного и несносного. Этот театр без матерей и без детей, с однообразными характерами, с абстрактными темпераментами, воплощенными в болтливых дамочках, в гротескных драчунах, в глупых грасиосо, в персонажах, которые на каждом шагу толкуют о своей чести и на каждом шагу совершают тысячи подлостей…
Роман же — кроме „Ласарильо“, произведения юношеского, написанного, когда риторические шаблоны и пружины романа еще не сложились, — этот столь прославленный плутовской роман не что иное, как пестрая и сухая мешанина живописных жестокостей и ужасов, претендующих на комизм. В сухости и свирепости никто не превзошел великого Кеведо. „Жизнь пройдохи Дона Паблоса“, этот полный преувеличений, бестактностей и насилия тягостный, мрачный парад голодных бродяг и шлюх, — вот точный сколок всех плутовских романов. Хитрости и безжалостные проделки, придуманные автором, чтобы помучить своих персонажей, вызывают отвращение. Здесь, как и в прочих испанских книгах, явно и четко проступает дух народа, гипертрофированный эпохой упадка. Между страницей Кеведо, холстом Сурбарана и статуей Алонсо Кано — полное соответствие. И между этими страницами, этими холстами, этими статуями и кастильским пейзажем с резкими его контрастами и бескрайними просторами существует логическое и всестороннее родство».
Асорин выпивает еще рюмку водки.
«Да, — продолжает он думать, — наша литература XVII века неприятна до крайности. Чтобы найти нечто непосредственное, радостное, пластичное, интимное, надо обратиться к старинным авторам; надо углубиться во времена до Берсео, до „Романсеро“ — с образами Инфантины, пажа Верхилиоса, графа Клароса и так далее — до несравненного Протопресвитера Итского, которым восхищался учитель. Он и Рохас — два тончайших мастера в изображении женщины, но какая разница между саламанкским школяром и Протопресвитером Итским! Протопресвитер и школяр рисуют одни и те же сцены, приводят в движение те же типы, создают те же положения; однако Рохас бесцветен, нерельефен, схематичен, а Протопресвитер — это сплошь многозначность, движение, свет, цвет, ассоциация идей. Штука в том, что Рохас изображает субъективное, а Хуан Руис — объективное; предмет одного — дух, предмет другого — мир; у одного реальность внутренняя, у другого — внешняя; один — чтобы, наконец, высказаться сразу и ясно — живописец „характеров“, а другой — „нравов“. Столь же существенное различие и в современном романе, разделенном между Флобером, мастером психологии, и Гонкурами, мастерами пластичного изображения.
Протопресвитеру требуется всего одна фраза, чтобы обрисовать предмет, у него есть чувство движения и цвета, быстрая интуиция, помогающая кратким штрихом передать ощущение во всей полноте и чистоте.
Фигура Тротаконвентос намного превосходит знаменитую Селестину. Тротаконвентос — старуха умная, хитрая, скрытная, знающая уйму тайных уловок, великолепный мастер диалектики, искуснейшая соблазнительница. Переходя из дома в дом, она продает безделушки, сообщает новости, разносит сплетни. Тоскующим холостякам устраивает „свидание с любезными дамами“; для грустящих девушек находит способы утешиться. Так, дону Мелону, сохнущему по донье Эндрине, она обещает помочь своими хитрыми ходами и мало-помалу, с искусной градацией приемов, подчиняет своей воле горюющую вдову. „Зачем, — говорит она, — ты всегда сидишь дома? Здесь, в городе, есть красивые юноши, нарядные, разумные, благородные… Есть здесь некий дон Мелон де ла Уэрта, который без спору всех превзошел учтивостью и знатностью. Зачем тебе сидеть одной, в одиночестве и печали?“