И в конце концов красавица вдовушка смягчается, поддавшись уговорам старухи; вот донья Эндрина уже с нетерпением ждет ее прихода, уже обнимает ее обеими руками, когда та появляется, а когда Тротаконвентос заговаривает о любовнике, на лице у вдовушки меняются цвета „алый и желтый“, и, наконец, пока старуха выкладывает свои новости, она с волнением и трепетом
Асорин выпивает еще рюмку водки.
«Да, — продолжает он думать, — этот радостный и мощный, приятный и плодотворный дух утрачен. Наши мрачные богомольные города создают теперь лишь мужчин, изо дня в день делающих одно и то же, да женщин, одевающихся в черное и редко моющихся. Нет, я не мог бы жить в городе, вроде этого, беспокойный мой ум задохнулся бы в этой угрюмой, однообразной, вечно неизменной среде. Все тут глупо! Кастильская и католическая суровость гнетет этот жалкий, парализованный народ. Кругом бедность, вялость, скудость. Даже те, кого называют демагогами, они по сути несчастные реакционеры. В религиозную догму они не верят, но сохраняют мораль, эстетику, образ жизни отвергаемой ими религии. Нет, надо разбить старые „скрижали моральных ценностей“, как говорил Ницше».
И вскочив на ноги, Асорин выкрикивает: «Да здравствует Представление! Да здравствует Заблуждение! Да здравствует Аморальность!» Официанты, понятное дело, остолбенели. А Асорин горделиво выходит из кафе.
Узнать в точности, сколько рюмок опрокинул Асорин, невозможно. Поистине, чтобы мыслить таким образом, надо хорошенько выпить.
Во всех утренних газетах есть отчеты о банкете, которым молодежь отметила выход в свет блестящего романа Олаиса под заглавием «Духовное уединение».
Асорин читает «Эль Импарсиаль», где подробно описано торжество. Первый тост произнес Асорин, зачитав краткую, энергическую речь; затем еще пять или шесть молодых людей, искусно владеющих пером, выступали кто в серьезном регистре, кто в цветистой манере. Хроникер «Эль Импарсиаль» перечислил всех, привел краткие изложения их речей, пишет о них с дружеским уважением.
Затем Асорин берет «Эль Либераль». Заметка в «Эль Либераль» подписана его давним товарищем. И Асорин с удивлением обнаруживает, что тот назвал всех, выступавших на обеде, всех, кроме одного, а именно его самого, Асорина. Автор — давний его друг — прибегнул к искуснейшим, умопомрачительным экивокам, чтобы, упомянув обо всех, не назвать его имени.
«Эта по-женски мелочная неприязнь, — думает Асорин, — это низкое злопыхательство, свойственное умам, чуждым идеализма, возвышенности, величия, — некий символ той молодежи, к которой принадлежу и я, среди которой я живу; той молодежи, у которой — подобно прежней молодежи, нынешним старикам, — не хватает силы духа подняться над житейскими дрязгами. Конечно, это мелочь, цена ей грош, но ведь повседневное наше бытие состоит из таких вот микроскопических мелочей, и история в конечном счете также не что иное, как замысловатая мозаика из подобных ничтожных пустяков. Вспоминаю, как несколько лет тому назад в газете, где всем заправлял считавшийся знаменитостью литератор, перепечатывались краткие обзоры из литературного журнала, причем постоянно пропускали имя одного писателя, сотрудника журнала, который когда-то в своей сатире задел знаменитого литератора. Можно ли зайти дальше в низости душевной! И это еще одна ярчайшая деталь в картине нашей литературной среды; в Мадриде редко встретишь литератора с широкой душой. Мы живем в атмосфере споров и ссоры, мелких обид, льстивых словечек, коварных намеков, лживых улыбок, двусмысленных приветствий…»
Уронив газету на пол, Асорин размышлял дальше:
«Да, подло, глупо… Третьего дня, выходя из кафе, я по рассеянности не попрощался с известным поэтом X, сидевшим за соседним столиком; вчера я встретил его на улице, и он отвернулся, чтобы со мною не здороваться. Вчера же вечером в „Атенео“ я встретил романиста N и попросил у него его последнюю книгу. „Я решил, — сказал он весьма любезно, — никому не дарить свою книгу…“ И тут же, пока мы с ним беседуем, подходит к нам редактор крупной газеты, общий друг нас обоих, и благодарит романиста за присланную книгу. Догадываюсь, в чем причина, — год назад я пообещал написать критическую статью о его предыдущей книге и не сделал этого; догадываюсь также, что этот милейший господин дарил мне свои книги, чтобы я делал им рекламу, — стоят они того или нет. Перечень подобных симптомов времени можно продолжать без конца. Кого ни возьми, обидчивость, гордыня и эгоизм невероятные. Писать в Мадриде искренние критические статьи и не думайте, ни один здешний писатель не сумеет подняться выше мелкой обиды за критику; ни один не сумеет прочитать с идеальным бесстрастием какой-либо эпитет, задевающий его литературную честь; ни один не сумеет говорить со своим критиком спокойно — без предубеждения, без досады, без враждебности. Да, все этим грешат! Среди молодых писателей больше всего бранных отзывов достается мне. Я же ни на кого не держу зла, читаю самые ядовитые выпады с невозмутимым спокойствием, отношусь к моим хулителям одинаково как до их критики, так и после нее. И если бы кто-то из них явился ко мне с просьбой об услуге, я оказал бы ее точно так же, как и хвалящему меня…