Асорин опять погружается в свои думы. Так же, как у почтенного Юсте, его ум заворожен идеей о бесконечных комбинациях атомов. Действительно ли они происходят вечно? Повторяются ли миры? Его атеистический мистицизм находит в этих метафизических проблемах обильный источник загадочно волнующих размышлений. Некий критик сообщает, что, когда Ницше пришел к своей гипотезе — а это было не так уж трудно, пришел же к ней Юсте, не знавший Ницше, после чтения Лукреция или более позднего Толанда, — его объял безумный восторг, смешанный с невыразимым ужасом.
«У меня нет того страха, который испытал Ницше перед вечным Возвращением, — думает Асорин, — но я бы ощутил его, если бы при каждом новом возрождении мы помнили о предыдущем. Тогда бы наш мир был куда ужаснее, чем католический ад, и первым неотложным долгом человека было бы добиваться всех возможных наслаждений любыми средствами, иначе говоря, „быть сильным“… Ницше полагает, что, даже не зная о прошлом состоянии, только к этому мы и должны стремиться. Я тоже так считаю, однако энергия это такая штука, которая не дается человеку по его желанию, она вроде ума или красоты, которые от нас не зависят. Сила обстоятельств фатально гонит нас от одной крайности к другой, мы созданы так, что характер наш формирует среда. Со временем, возможно, отдельные мелкие усилия в сопротивлении индивидуума среде, суммируясь и повторяясь, помогут создать тип человека сильного, полного жизни, сверхчеловека. Но мы этого не увидим, не почувствуем, и пока что для меня на первом месте мое „я“, то „Единственное“, как говорил Макс Штирнер, моя жизнь, которая для меня важнее всех нынешних и будущих жизней…»
Долгое оцепенение. Затем Асорин поднимается, как бы приняв решение. Решение? Какое?
Почтенный Юсте усмехнулся бы иронически, глядя на Асорина, на этого наивного Асорина, который думает, что мадридские литераторы люди слабые, потому что у них, видите ли, обостренная чувствительность, а он-де сильный, потому что равнодушно переносит мелкую царапину, нанесенную коварным другом.
Да, почтенный учитель усмехнулся бы.
Старец сидит в просторном кресле. У него белая борода, румяные щеки, сильные стекла очков рассеивают блеск глаз. Сложения он тщедушного, но голос резкий, пронзительный. Когда говорит, — а говорит он просто, непосредственно, — он потирает руки, как бы смущаясь, и весь лучится улыбкой.
Работает он за столом, заваленным бумагами, книгами, газетами, возле балкона, через который обильными снопами льются солнечные лучи. И так, озаренный светом, среди покоя и тишины, Старец заполняет микроскопическими буквочками четвертушки бумаги для типографии, адвокатские заявления для суда.
Асорин пришел навестить Старца. Старец всех своих гостей принимает запросто. И какое-то время Асорин слушает его высокий голос и смотрит, как его белые руки поглаживают одна другую.
— Новая испанская литература еще не имеет своего историка. Когда-то в молодости я попытался что-то сделать, но ограничился драматургией. Был у меня замысел опубликовать труд о театре с приложением лучшего произведения каждого автора. В Париже было сделано нечто подобное, только о нашем старом театре. Имеется собрание двенадцати комедий великих драматургов, «Двенадцать лучших комедий»… И знаете ли, кто это сделал? Огюст Конт.
На мгновение умолкнув, Старец продолжает:
— Огюст Конт горячо любил нашу литературу. Две книги, которые он рекомендовал для чтения своим ученикам, — это «Дон Кихот» и Фому Кемпийского. Он требовал, чтобы каждый день они читали хоть по одной странице. «Однако, — говорил он им, — там, где в „Подражании Христу“ стоит слово „Бог“, вы подставляйте „Человечество“, и тогда все будет согласоваться с нашей религией…» Конт был прежде всего великий мечтатель, сентиментальный человек. И чтобы узнать, как этот человек понимал социальное возрождение, переход из одного социального состояния в другое и какие для этого видел пути, достаточно прочитать его «Циркуляры». Помнится мне, в «Циркуляре», опубликованном в 1855 году, он говорит, что «болезнь, которой страдает Запад, нуждается больше в лечении чувств, чем интеллекта», и затем добавляет, что, «хотя позитивистам пришлось вначале подняться от веры к любви, впредь им следует предпочесть более быстрое и эффективное движение, нисходящее от любви к вере»… Отсюда видно, что Конт был одним из глубоко чувствующих людей, которым назначено оставить заметный след в человечестве. Он был философом, но сверх того апостолом, вождем масс. К тому же, как вы знаете, он попытался основать религию: позитивизм — не философская школа, каковой можно считать картезианство или гегельянство; он нечто более трансцендентальное, это религия. Подумайте об обстоятельстве, на первый взгляд довольно странном, но, если вспомнить о сентиментальности Конта, вполне оправданном: ведь Конт исповедовал культ святой Девы, культ, который был ревностно продолжен его учениками: Хорхе Лагарриге в своих «Письмах о позитивизме» посвящает немало страниц Богоматери, которая, по его словам, «будучи высочайшим образцом Человечества и неизменной и важнейшей целью наших усилий, должна быть естественным символом нашей религии, основой ее культа, ее догмы и ее строя»… По сути, Конт, особенно в последние свои годы, был католиком и, бесспорно, мистиком. В «Позитивистическом катехизисе» он рекомендует молитву. «Молитва, — говорит он, — превращается для нас в идеал жизни, ибо молиться это значит одновременно любить, мыслить и действовать». В позитивизме были также свои таинства: таинство «Представления» было чем-то вроде крещения… Ученики, упоминая о смерти своего учителя, не говорили «смерть», но «его блаженное преображение». Они также придумали поменять названия месяцев: так, февраль стал «Гомером», апрель — «Цезарем», март — «Аристотелем», сентябрь — «Гутенбергом», декабрь — «Биша»…