Асорин снова и снова рассматривает эту огромную коллекцию портретов. И волею случая, который мы бы назвали таинственным, но в котором, уверяю вас, на самом деле нет ничего необъяснимого, глаза его останавливаются на четырех фотографиях, представляющих как бы эмблемы самого главного, чего может достигнуть в жизни человек.
Первая фотография символизирует Силу. Крепкий, энергичный, даже грубый человек; большой палец правой руки засунут в карман жилета. Левая нога решительно выдвинута — поза неудержимого движения вперед. И в его голове с широким лбом, вызывающим взглядом, в толстой бычьей шее столько энергии, столько властности, что они убеждают и покоряют. Этого человека звали Антонио Кановас дель Кастильо. Он силою подчинял толпы, заставлял королей слушать себя, заворачивал делами государства, которое жило по его воле… Он был велик, потому что его воля все сокрушала.
Вторая фотография изображает утонченного кабальеро, который чуть опирается левой рукой на спинку легкого стула. Он тщательно причесан, овал лица изящен, над ухом мягко круглятся завитки короткой, красивой прически. Безупречный сюртук, щегольские панталоны… Этот человек — само Изящество; звали его Хулиан Ромеа. Его обожала публика, в особенности женщины.
На третьей фотографии также представлен отлично причесанный господин. У него также короткая шевелюра, она лежит тонкими, словно бы намокшими прядями, с изысканной небрежностью. Рот презрительно искривлен, взгляд величаво надменен. Этого человека звали Хосе де Саламанка. Он символизирует Деньги. Он был велик благодаря деньгам, и тем более велик, что умел их тратить и презирать…
И последний портрет. На этом, в отличие от прочих трех, есть фон. Это пейзаж — далекая гора, пруд с мирно спящими водами, гибкие пальмы, буйно вьющиеся лианы… Пышный, тропический, романтический пейзаж, исполненный чувственного и меланхоличного романтизма, столь любимого нашими незабвенными бабушками. На этом фоне стоит выпрямившись мужчина с густой бородой; в руке он держит цилиндр, на нем панталоны в мелкую полоску, ноги утопают в пышном ковре, наивно изображающем дерн. В глазах этого человека, глазах, глядящих вдаль, в бесконечность, отблеск пленительного, таинственного идеала… Этого человека звали Густаво Адольфо Беккер. Это самый великий наш поэт XIX века. Он — символ Поэзии. Его обожали женщины, а так как мужчины настолько глупы, что посмеиваются над всем, вызывающим восторги женщин, то современники поэта питали к нему некое, втайне насмешливое, уважение, пока не пришли новые поколения, уже не считавшие смешным восхищаться человеком, которым восхищаются наши сестры, наши кузины и наши возлюбленные.
Асорин долго разглядывал эти четыре портрета. И теперь он, в ком бьется сердце артиста, погрустнел окончательно, чувствуя, что не обладает ни Силой, ни Изяществом, ни Деньгами, ни Поэзией.
И он подумал о ждущем его неминуемом крахе, ибо жизнь хотя бы без одного из этих качеств не стоит труда.
В конце концов Асорин решил уехать из Мадрида. Куда он едет? «Географически» Асорин знает, куда направил свои стопы, но что до направления «интеллектуального» и «этического», растерянность его возрастает со дня на день. Асорин — как бы некий символ: его колебания, его мечты, его отчаяние типичны для целого поколения, лишенного воли, лишенного энергии, нерешительного, нестойкого поколения, у которого нет ни отваги поколения романтического, ни твердых убеждений поколения натуралистического. Возможно, что это разложение идеалов есть благо; возможно, для будущего — более или менее отдаленного синтеза необходим такой жестокий анализ всего… Но покамест бесспорно одно: то, что превыше всего — Красоты, Истины и Добра, — то самое главное, что есть Жизнь, переживает беспримерный упадок, неслыханную убыль… а это также убыль Красоты, Истины и Добра, гармония коих образует Жизнь — полноценную Жизнь.
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
Эта часть книги состоит из отдельных фрагментов, написанных Асорином в часы досуга. Автор решил их опубликовать, дабы стала яснее сложная психология этого мятущегося человека, о котором человек серьезный, последовательный, один из тех, у кого в голове вмещается не более одной мысли, сказал бы, что он «совершенно свихнулся» и «идет по дурному пути».
Возможно, что путь, по которому идет Асорин, и впрямь дурной, но, во всяком случае, это путь. И все же лучше идти, пусть неверным путем, чем быть вечно неподвижным, вечно неизменным, вечно закоснелым… как эти почтенные господа, сами неспособные двигаться и осуждающие движение других.