Другим моим пристрастием были книги. Был я также преизрядным эрудитом: читал все подряд, в самом живописном беспорядке, в упоительной смеси — романы, философские труды, драмы, стихи, критику… Я верил в книги, я накупал груды книг… и мало-помалу убеждался, что, по сути, все они говорят одно и то же, и если прочтешь их с полсотни — да и то, думаю, много, — считай, что прочел все. Разве кто-нибудь сказал что-то новое в философии после Аристотеля и вплоть до Канта? Вдобавок у нас еще укоренилось ложное мнение, будто в иностранных книгах должно содержаться нечто оригинальное, поскольку они написаны на иностранных языках. Когда читаешь пошлость на французском, английском или немецком, что-то на тебя действует, она кажется менее пошлой — видимо, потому, что избитые фразы, общие места, затасканные синтаксические обороты проходят для иностранца незамеченными. Но, по сути, пошлость остается пошлостью, и Санс Эскартин, переведенный на французский и изданный у Алькана, — так же пошл, как и на испанском. А сколько Эскартинов в «Библиотеке современной философии», которая многим заморочила голову!
Теперь не читаю никаких книг; то есть бывают еще приступы прежней мании, и иногда какую-то книгу куплю, какую-то, присланную другом, прочту, однако страсть прошла, и теперь не книги владеют мною, а я — книгами. Когда ты прожил известный срок, к чему читать? Чему такому могут научить нас книги, чего нет в жизни?
Таким манером в своем скептическом отношении к книгам и к стилю я пришел к некоей «атараксии», которая, по-моему, очень приятное состояние. Коль выбирать между негодованием и иронией, выбираю иронию… Нынче взялся за перо, продолжал составлять план моего «главного произведения», произведения юмористического, в котором я намерен посмеяться над всеми философскими системами и всеми прекрасными вещами, воодушевляющими людей. «Палка Иммануила Канта» будет синтезом человеческого безумия, неким итогом глупого фарса, который мы именуем Человечеством.
Поработал два часа. Что мне тут делать, в этом городке, совсем одному, когда не знаешь куда деваться? Завтра поеду в Хумилью и, не задерживаясь там, отправлюсь в монастырь Санта-Ана. Мне надо отдохнуть. Боюсь, что мое спокойствие — это просто усталость, нужен отдых. Два дня тому назад я еще был в Мадриде и внезапно все бросил, уехал. «Литературная жизнь» стала для меня невыносимой — в ней есть что-то фиктивное, нарочитое, однообразное, и это мне противно. Нет, нет, не желаю больше никакой «риторики»…
Вот уже два дня, как я живу в монастыре Санта-Ана. Его окружают обширные сосновые леса, монахи ко мне добры, все дышит сладостным покоем. Ничего не делаю, только время от времени строчу четыре — шесть четвертушек.
Сегодня падре Фульхенсио… Да, падре Фульхенсио — человек молодой, высокого роста, с длинной бородою, умными глазами, приятными манерами. Сегодня он зашел в мою келью и протянул мне небольшую книжку, сказав, что это «Страсти». Я взял ее с легкой усмешкой (усмешкой человека, читавшего Штрауса и Ренана). Затем приступил к чтению, и постепенно мною овладевало одно из самых сильных, самых глубоких эстетических волнений за всю мою читательскую жизнь. Речь идет о книге Катарины Эммерих, а это книга невероятной эмоциональной силы и покоряющей яркости. Кроме «Воспитания чувств» Флобера и поэзии Леопарди, более всего созвучных моему темпераменту, не припомню другой книги, которая произвела бы на меня такое впечатление. Писательница очень просто рассказывает о трагедии Голгофы, будто сама при том присутствовала, была одной из Марий. На каждом шагу встречаешь фразы, удостоверяющие ее присутствие. Фразы, полные восхитительной наивности. «Я видела, как два апостола, бредя по оврагу, пришли в Иерусалим, когда в Храме возвестили полдень», «Я видела, как Господь беседовал наедине со своей Матерью», «Когда Иисус говорил эти слова, я видела вокруг него сияние…» И потом, какая боль, какая всепоглощающая страсть, какая точность подробностей, когда она повествует о кульминационной сцене! Есть там одна фраза, от которой у меня мороз пошел по коже, я улыбался и всхлипывал одновременно. Рассказывая о том, как совершилось распятие, писательница говорит: