«Тотчас положили его на крест и, вытянув правую руку вдоль перекладины, крепко ее привязали; один из них уперся коленом в святую его грудь, второй разжал его ладонь, а третий приставил к ней толстый, длинный гвоздь и стал забивать его железным молотком. Тихий, но отчетливо слышный стон исторгся из груди Иисуса, кровь его брызнула на руки палачей. Я считала удары молотка, но потом забыла счет…»
«Но потом забыла счет!» Вот эпическая наивность, вот самый великолепный портрет женщины, какой я когда-либо видел! Эта фраза звучала во мне все утро, и книга несчастной, парализованной женщины, эти «Страсти» Катарины фон Эммерих были для меня сильным, волнующим переживанием. Только Флобер приводил меня когда-то в такое волнение.
Когда падре Фульхенсио снова зашел ко мне, я горячо пожал ему руку, как пожимают ее человеку, способному понять и гимны Пруденция и тонкое изящество Бодлера.
Думаю, что моя ирония — это чепуха. Временами — и даже очень часто — вся моя невозмутимость исчезает от порыва страшного негодования. Решительно, я сам себя не знаю. И при подобных неожиданных взрывах ярости все усилия вернуть состояние душевного спокойствия оказываются тщетными.
Я бунтую против самого себя, во мне живут два человека. Есть «человек-воля», почти мертвый, почти разложившийся после долгих лет учения в колледже, — шесть, восемь, десять лет замкнутой жизни, подавление непосредственности, противодействие всему естественному и плодотворному. Но, кроме того, есть другой человек, «человек-рефлексия», рожденный и вскормленный обильным чтением, долгими периодами одиночества, кропотливым самоанализом. Преобладает, к сожалению, «человек-рефлексия»; живу почти как автомат, кукла без всякой инициативы: среда меня подавляет, обстоятельства, случай бросают то в одну сторону, то в другую. Не раз я со злорадством наблюдал, как среда господствует надо мной: я и мистик, и анархист, скептик, догматик, поклонник Шопенгауэра, приверженец Ницше. Это в том, что касается дел литературных; а в жизни, в повседневных отношениях, пожатие руки, дружеское приветствие, лестный или, напротив, слегка пренебрежительный эпитет, нечаянное умолчание оказывают на мои чувства действие невероятное. Таким образом, я поочередно человек приветливый, человек нелюдимый, энергичный борец, человек отчаявшийся, горячо верующий, скептик… — и все с быстрыми сменами в течение нескольких часов, чуть ли не в один и тот же день. Воля моя ослаблена, я мечтатель. Меня молниеносно осеняет идея произведения, но рефлексия тут же парализует мои силы. В политике я, возможно, был бы человеком мгновенных решений, внезапных чудо-идей, живописных дерзаний… Но, однако, есть во мне что-то такое, что всегда подавляет порыв, обессиливает меня, заставляет от всего отвернуться с горькой досадой. Да, я человек своего времени! Развитие интеллекта за счет воли, героев нет, легендарных подвигов не свершают, нигде не увидишь незаурядного развития личности. Все ровно, однообразно, монотонно, серо. Настанет день, когда крикнуть на улице будет не менее героическим подвигом, чем вызвать на поединок Гарсиа де Паредеса!
(Дойдя до этого места, я услышал удары колокола, призывающего на хор. Пойду послушаю унылые песнопения честных братьев.)
И в конце-то концов, к чему Воля? К чему эти беспрестанные метания, от которых вся наша жизнь как в лихорадке? Почему счастье должно быть непременно в Деятельности, а не в Покое? С точки зрения эстетики, египетская статуя, одна из этих застывших, симметричных статуй, столь же прекрасна, как греческая статуя дискобола, вся движение и мощь.
Что до этической стороны, то она второстепенна. Красота — вот высшая мораль. Любой из этих монахов, на мой взгляд, более морален, чем хозяин фабрики мыла или гребней; иначе говоря, его жизнь, жизнь безвестная и тихая, оставляет более глубокий след в человечестве, чем жизнь фабриканта, производящего тот или иной товар. Монах ничего не делает? Вот оно, несносное присловье черни. Нет, он творит красоту! Красивая женщина тоже ничего не делает, никогда ничего не делала, ее красота — случайное счастливое расположение атомов. И все же Нинон де Ланкло более велика, чем изобретатель наконечника для трости!