Ах, жизнь наша — сплошной абсурд! Какова конечная цель жизни? Мы этого не знаем; одни люди приходят на смену другим на кусочке материи, который называется земной шар. Затем земля становится необитаемой и люди погибают; затем атомы образуют новые комбинации и возникает другой, новый, мир. И так до бесконечности? Надо полагать, что нет; один немецкий физик — а немцы в этих вещах знают толк — полагает, что материя в конце концов утратит свою потенциальную энергию и станет непригодной для дальнейших преображений. Достойное завершение! Потрясающее зрелище! Материя, истощенная великим множеством миров, останется — где? — на веки вечные в виде преогромной кучи хлама… И эта гипотеза — заслуживающая быть аксиомой, — которую именуют «энтропией вселенной», она по крайнем мере — некое утешение, некое обещание, увы, не очень скорого успокоения всего, гибели всего.
В такие дни, как нынешний, я жажду этой инертности. Мысли мои как бы копошатся в темной пещере. Я встаю, делаю как автомат несколько кругов по комнате, затем снова сажусь, беру книгу, читаю три-четыре строчки, откладываю книгу, беру перо, думаю, тупо уставясь на листки бумаги, пишу шесть — восемь предложений, откладываю перо, снова принимаюсь размышлять… В голове тяжесть, ассоциации идей приходят медленно, неуклюже, туманно, я насилу могу построить выразительную фразу… И бывают минуты, когда мне хочется взбунтоваться, выйти из этого столбняка. Я хватаюсь за перо, пытаюсь написать яркую страницу, что-то сильное, живое… И не могу, не могу! Бросаю перо, я без сил. Хочется заплакать, хочется не быть, раствориться в материи, стать текущей водой, дующим ветром, уносящимся в небо дымом!
Из Хумильи я на повозке доехал до дома Антонио Ибаньеса, первого дома на краю Пульпильо. Там слез с повозки — хотелось походить по земле огромной этой равнины, вдохнуть полной грудью здешний воздух, погреться на нежарком весеннем солнышке, озаряющем поля. И, ступив на землю и окинув взглядом дали, я почувствовал что-то вроде грустного блаженства, какое-то томительное счастье… Зеленеют, сколько видит глаз, поля, колосья высокие, и время от времени по ним пробегают волны от дуновений теплого ветра. Я вижу рыжеватые холмы Моратильяс, вижу Аталаяс, их желтые склоны, симметрично усеянные точками олив, вижу за ними едва различимый голубой силуэт гряды Салинас. Посреди равнины виднеется Дом Епископа, где я был в последний раз с учителем; черная его крыша темнеет меж зелеными кронами вязов; из трубы медленно поднимается белый столб дыма. И неподвижно высятся на голубом небе черные, срезанные кроны кипарисов. Не слышно ни звука, не видно ни души. И, шагая по каменистой дороге, вьющейся крутыми петлями среди полей, я размышляю об ужасающем разорении этого злосчастного края.