Илуминада пристально смотрит мне в глаза и слегка иронически спрашивает:
— Стало быть, ты приехал, Антонио?
— Да, да, — отвечаю я как законченный идиот, — я уже здесь.
Илуминада окидывает взглядом мой черный костюм, широкую черную тесьму монокля, мой черный галстук фасона 1830 года, несколько раз обвитый вокруг высокого воротничка, и сверкающий на галстуке изумруд. Затем спокойно кладет руку мне на голову и говорит:
— Какие длинные у тебя волосы.
— Да, да, — отвечаю я, — очень длинные.
И минуту мы молчим. Минуту, в течение которой она продолжает изучать мой артистический наряд, и губы ее кривятся в иронической усмешке.
— Ты мне не писал, Антонио, — говорит она, потирая указательным пальцем изумруд на моем галстуке.
— Это правда, — по-дурацки отвечаю я, — я не писал тебе.
Тогда она кладет руки мне на плечи, энергично нажав, усаживает меня на скамью и восклицает:
— Да ты обманщик, Антонио!
И разражается веселым, громким смехом.
Илуминада и ее мать живут здесь, в Пульпильо, уже несколько дней. Приехали ненадолго. Нынче воскресенье. Утром мы вышли из дому чуть свет. Впереди шли Илуминада и я, за нами мать Илуминады и Рамон, сын Дедушки. Вдали, у ближайшего скопления домов, звенел колокольчик. Разумеется, он звенел, призывая крестьян послушать богослужение, которое правит дон Рафаэль Ортуньо. Ортуньо — священник и землевладелец, живет в Екле, а здесь его земли, и он ездит верхом из города на поля. И в городе, и в поле, и повсюду Ортуньо без умолку говорит, суетится, подпрыгивает, отпускает шуточки, то с бычком забавляется, то моментальные снимки делает, то запускает фонограф. Потому что этот человек, этот подвижный, бурно жестикулирующий священник, увлечен всеми достижениями века. Едва Наука изобретет что-нибудь новое и забавное, как Ортуньо, просматривающий все каталоги, сразу выписывает новинку из Парижа. Его дом завален фотопластинками, фотокамерами, фонографическими цилиндрами, электрическими звонками, машинками для изготовления всяческой ерунды, инструментами, приборами, пружинами… И вот поглядите же, как сумел Ортуньо установить между наукой и верой гармонию, о которой столько говорено, установить самым решительным, удобным и практическим образом.
Об этом и о многом другом мы беседуем с Илуминадой. Она, как обычно, полна жизни, и я среди этих широких просторов и весенней природы чувствую себя как бы воскресшим. Мы входим в часовню, Илуминада становится рядом со мной, заставляет меня опускаться на колени, вставать, садиться. Чуть ли не насильно, как будто я кукла. В глубине души я испытываю известное удовольствие от такого автоматического подчинения, позволяю распоряжаться мною как ей заблагорассудится.
Служба закончилась. Мы выходим из часовни и останавливаемся потолковать с крестьянами.
— В этом году, — почесывая затылок, говорит Рамон, — урожай, кажется, будет неплохой.
— В этом году урожай будет хороший, — решительно утверждает Илуминада.
— Конечно, — говорю я, — в этом году урожай будет превосходный.
Выходит Ортуньо, он уже снял облачение и, указывая на меня, говорит матери Илуминады комически-гневным тоном:
— Вот он перед вами, великий безбожник! Еретик! Vade retro![46]
Крестьяне смеются, вынужден засмеяться и я. Илуминада с самым естественным видом, ничего мне не говоря, сует в карман моего пиджака свой молитвенник, и Ортуньо, видя нас, Илуминаду и меня рядом, хитро подмигивает и, притопывая, несколько раз выкрикивает:
— Qui prior tempore, potior jure! Кто раньше пришел, у того больше прав! Qui prior tempore, potior jure!
ЭПИЛОГ
Сеньору дону Пио Барохе, в Мадрид
Дорогой Бароха!
Мне надо было ехать в Мурсию, и я вспомнил, что в Екле живет старый наш приятель Антонио Асорин. Я и решил доставить ему и себе удовольствие, сделав ненадолго остановку в Екле.