– И что постигло ее там? – спросила Аспазия.
– О, не спрашивай меня о ее судьбе! – смеясь вскричал Перикл. Представь себе человека, которому, как говорится в предании, подали угощение из его собственных детей – я могу вполне представить себе его изумление и ужас только с тех пор, когда я увидал, хотя не столь ужасную, но все-таки неприятную картину зажаренной прекрасной птицы, которая, как я предполагал в ту минуту, радует своим видом прелестную Аспазию, которая видит в ней Аргуса, присланного возлюбленным, чтобы вместо него наблюдать за ней своей сотней любящих глаз. Можешь себе представить, что я почувствовал, увидав эту птицу перед собой, мертвой и изжаренной, на моей тарелке!
Софокл рассмеялся, услышав этот рассказ.
– Ты согрешил, – сказал он, – заставив эту птицу, посвященную богине Гере, служить ее сопернице, златокудрой Афродите.
– О, Перикл! – возразила Аспазия, – гнев богов в этот день разразился над моей головой гораздо сильнее, чем над тобой и над твоим павлином. Знай, что я в это самое утро пришла в твой дом переодетой и, так же как и павлин, попала в руки Телезиппы, и, если не была убита, как птица, то встретила не менее жестокий прием. Клянусь богами, Телезиппа желала, не более не менее, чтобы у меня было сто глаз, как у Аргуса, которые все она могла бы выцарапать. У твоей супруги была в это время пожилая смешная женщина по имени Эльпиника. Эта матрона воспылала неожиданной любовью к юному игроку на цитре и пришла в неописуемый ужас, открыв, что он женщина. Я была покрыта всевозможной позорной бранью и выгнана из дома этими двумя гарпиями. «Я хозяйка этого дома! – кричала Телезиппа. – Ты презренная развратница! Я приказываю тебе идти вон!» Затем она прибавила, что твое сердце ей не нужно, но она сохранит свое место у домашнего очага. Я охотно отдаю ей твой очаг, о Перикл, но дашь ли ты женщине, занимающей место у твоего домашнего очага, право нападать с бранью и дикими угрозами на женщину, которая обладает твоим сердцем?
– Что же могу я сделать? – возразил Перикл. – Невелики права афинских женщин, но мы должны уважать и те немногие, которые они имеют. Их царство кончается на пороге их дома…
– Итак, как кажется, – сказала Аспазия, – вы, афиняне, не господа у себя в доме, а только вне дома. Как это странно! Вы делаете женщину рабой и затем объявляете себя рабами этих рабынь.
– Таков брак! – сказал, пожимая плечами, Перикл.
– Если, действительно, таков брак, – возразила Аспазия, – то может быть было бы лучше, если бы на земле совсем не было брака.
– Подруга сердца выбирается по любви, – сказал Перикл, – но супруга и хозяйка дома всегда будет женой по закону…
– По закону? – возразила Аспазия. – Я всегда думала, что только материнство делает любимую женщину супругой, и что брак, так сказать, начинается только тогда, когда появляется ребенок.
– Только не по афинским законам, – возразил Перикл.
– В таком случае измените ваши законы, – вскричала Аспазия, – так как они никуда не годятся!
– Любимец богов, Софокл, – сказал Перикл, – помоги мне вразумить эту негодующую красавицу, чтобы она не разорвала своими маленькими белыми ручками все наши государственные законы!
– Я не могу поверить, – возразил поэт, – чтобы Аспазия могла потерять благоразумие. Я уверен, что она никогда не забудет, что, предпринимая борьбу против чего бы то ни было, мы прежде всего должны оценить свои силы.
– Довольно, – смеясь, перебила Аспазия поэта, – а то мы можем отклониться от наших мелких вопросов, с которых начался наш разговор. Но если возможно применить в частности то, что сказано вообще, то я думаю Софокл, ты хотел сказать, что в Афинах чужестранки не должны бороться против законов, которые лишают их прав…
– Нашему другу, – заметил Перикл, указывая на Софокла, – легко судить о мужьях и устанавливать мудрые правила поведения, а также легко следовать им, так как его жизнь катится без происшествий. Никакая Телезиппа не угрожает его Аспазии.
– Так бывает со всяким посредником влюбленных, – смеясь, сказал Софокл, – со всяким, кто хотя бы даже и по просьбе вмешивается в их дела. Мне грозит быть осмеянным, если я вздумаю давать вам советы. А сейчас я оставлю вас одних. Прощаюсь с вами на некоторое время, чтобы вы вдвоем могли хорошенько обсудить свои дела. Я пойду позабочусь, чтобы мы не остались на сегодняшний день без пищи и питья. Если я замешкаюсь, то знайте, что меня нигде не ждет никакая Аспазия, а что я просто забылся с восковой дощечкой в руках, подслушивая жалобные вздохи благородной дочери Эдипа.
– Ты продолжаешь, – спросила Аспазия, – то произведение, о котором упоминал на Акрополе?
– Половина его уже написана, – отвечал Софокл, – и я сижу целые дни, переводя с восковых дощечек мое произведение на папирус.
– Не дашь ли ты нам познакомиться хоть немного с твоим произведением, – вмешался Перикл.
– Ваше время дорого, – возразил поэт и удалился.
Оставшись таким образом вдвоем, Перикл и Аспазия возвратились к предмету своего разговора, начатому в присутствии их доверенного друга, но случилось то, что часто бывает во время разговора влюбленных: они часто уклонялись в сторону, их речи не отличались последовательностью, они дозволяли себе множество перерывов, прислушиваясь к пению птиц в кустах и наслаждаясь благоуханием цветов.
Перикл сорвал с яблони прелестное зрелое яблоко, Аспазия откусила и подала Периклу, который благодарил ее счастливой улыбкой, так как ему было небезызвестно, что значит на языке любви подобный подарок. Затем Аспазия сплела венок и надела на голову Перикла. Однако оба старались возвратиться к благоразумному разговору: множество вопросов было задано, но не много разрешено. Был поднят вопрос о том, как Аспазия с помощью Перикла должна лучше устроить новую жизнь, затем, как сделать, чтобы видеться по возможности чаще, и, так как влюбленные ни о чем так не любят говорить, как о своей первой встрече, то Перикл и Аспазия припоминали, как они первый раз увиделись в доме Фидия, и Перикл говорил, как после этого дня он удалил всех своих друзей и даже сына Софроника, этого искателя истины, того, который желал решить вопрос: может ли прекрасное заменить добро. Этот вопрос был тогда задан им и затем забыт, но теперь, между Аспазией и Периклом начался спор, что необходимее: прекрасное или полезное, и, так как Перикл еще не знал, должен ли он согласиться с доводами красавицы, то их спор был вовремя прерван вторичным появлением поэта. Он пришел, чтобы пригласить их немного закусить, и повел в домик в саду, построенный в самой его середине. Этот маленький домик был отделан очень изящно и в эту минуту превращен в красивую столовую.
Афиняне принимали пищу в полулежачем положении, опираясь на левую руку. Блюда ставились на маленьких столиках, и для каждого блюда был свой столик.
Перикл и Аспазия опустились на скамью по приглашению Софокла, чтобы подкрепиться предлагаемым угощением, которое состояло из всевозможных рыб, дичи и мяса, а также дорогих вин Архипелага.
– Надеюсь, Софокл, – смеясь сказала Аспазия, что ты не угощаешь нас жареными соловьями, хотя в городе, где не боятся жарить павлинов, соловьи также могут угодить на жаркое.
– Не оскорбляй из-за одной святотатственной руки весь афинский народ! – вскричал Софокл.
– Женщина, – вскричала Аспазия, – которая была способна убить павлина и ощипать его прелестные перья, заслуживает быть изгнанной из Эллады лозами. Гнев греческих богов должен был разразиться над нею, так как она согрешила против всего, что есть самого священного на свете – против прекрасного.
– Если поверить нашей прекрасной и мудрой Аспазии, – вмешался Перикл, обращаясь к Софоклу, – то прекрасное выше всего на свете: его первая и последняя добродетель.