Габор Мольнар рос в маленьком городке, стиснутом скопищем аграрных островков. На главной улице автобус остужал свой пыл перед делегацией взволнованных гусей. Облако производства стояло над заводиком, родственным выводку окружавших его мастерских, которых уклад питался гордостью мелких ремесел. Мягкая диктатура будапештского опекуна шахмат, словесности и скромных выгод полуавтономии в составе Общего Блока считала неприличием прежние экстремумы комиссарства, и частная торговля, проведя вечность с тех пор, когда за нее полагался расстрел, творила, на паях с кооперацией, дуумвират предложения, утолявшего непритязательность местного спроса. Воском и пением согревалась воскресная церковь. Скрипки оседлых цыган стонали в двух кабаках ниже уровня пола. Исправно действовал почтамт, отлично проявил себя кегельбан, не вызывали нареканий пекари и сапожники. Элегия парка, скроенная по лекалам габсбургской офицерской эстетики разбитого сердца (драматически юный поручик запечатал конверт, еще раз прошептал милое имя, коснулся сознанием образов матери, государя, полка и, не задувая свечи, будто шампанское поднес к губам холодный ствол револьвера), умножала свою меланхолию в колеблемом зеркале вод, и в то время как лебедь скользил наискось, к супротивно-плакучему ивняку, беличьи лапки искали в земле ими же схороненный орешек, а лист падал к подножию гипсовых изваяний, оберегавших лиру, псевдоантичный хитон и память о чем-то, о чем-то. Трехэтажное здание правящей партии насиловало смиренный ландшафт своей казенной эрекцией. Близ входа располагалась клумба с орнаментом, составлявшие лозунг алые, желтые, фиолетовые цветочные буквы должны были промывать глаза бодрым покоем, но на Габора почему-то лилась та же тоска, что и дома, где текло с потолка, разило капустой, томилась мать, изнывала сестра, куда отец возвращался с завода в таком унижении, точно его всю смену заворачивали в промасленную бумагу или держали на цепи, как медведя, и где мальчика, пока он не устроился на разноску газет, убеждали еще немного походить в тесной обуви.
Уже на заре отрочества, съевши запасы окрестной библиотеки, упрямец сполна рассчитался с чередой прародительских поколений, заскорузлые пальцы которых болели и старились от редких дотрагиваний до страниц. Тогда же развилась в нем тяга к изучению чужеземных наречий, бескорыстно упроченная в нелюдиме преподавательницей русского языка, вмененного в награду и муку всему детскому миру Содружества. Молодая рысь, героиня похотливой молвы, она обучила его начаткам французского и немецкого, открыв внеклассный сезон советом забыть сплетни, прилипавшие к вырезу у нее на груди, к узким ладоням, длинным ногам и свободной, свободной походке. Он помнил, что говорили о ней школьные олухи: намекнуть, прислониться, прижаться, и — на полу, на столе, на могильной плите, в заднем ряду кинотеатра… Обещаю, молвил он тихо, ощутив облегчение от того, что наветы безосновательны, и спазм сожаления — по той же причине.
На другой день после того как ему сравнялось пятнадцать, Габор вручил ей недорогое кольцо и почувствовал себя гражданином Австро-Венгерской монархии. Формально к перемене души его подтолкнули ветхие книги, восхвалявшие стиль и достоинство дунайского царства, сильнее, чем книги, им управляла она, его платоническая женщина, очень далекая от романтизации чего-либо, но та, кому он желал куртуазно и рыцарски поклоняться, истинные же истоки метаморфозы не могли быть выражены словами, как нельзя подобрать определений для… — мысль понятна. Мысль же Габора, в которой улавливаются превращенные отзвуки еще не ведомых мальчику идей философа В., была такова: совокупность языков государства формирует анфиладу его жизненных и концептуальных миров, так что достаточно овладеть основными, а лучше без исключения всеми диалектами усопшей отчизны, и в полиглоте воспрянет кровеносная, кроветворная карта ее символов, знаменований и вер. Больше того, он-то и станет этой страной, ибо для габсбургского праха не будет иного пристанища и пантеона, кроме организма Габора Мольнара. Он не нашел что сказать, зачем ему, венгерскому подростку из захолустья, понадобилось брать на себя неподъемную тяжесть. Так было нужно, пепельно поведал Гоголь о сожжении Второго тома, и знай Габор это прекраснейшее объяснение, тавтологически укрепляющее слово в поступке, он бы достал его, помешав кочергой в предрассветном камине.
Я вздрогнул, прочитав это место в книге Мольнара «Речные портреты»: две половинки символа совпали зазубринами, разлученные братья всплеснули руками и не смущаются слез, текущих по задубелым щекам, бог из машины, обрывая канаты, с грохотом падает на помост. Чудны дела твои — в городе, сгоревшем не менее жарко, нежели Габорова ойкумена, водил я знакомство с одним закавказским филологом, чей замысел буквально копировал интуицию венгра. Советская власть, твердил в кулуарах провинциальной академической институции сей худощавый, невеликого роста, средних лет человек, помахивая булгартютюнною сигареткой в честь горной гряды на Балканах (леса, луга, свинцово-цинковые руды), советская власть, говорил он, испуганно проверяя, не сбежала ли из портфеля под клятвенный абонемент с полки взятая раритетность, Агафангел Ефимович непереизданный Крымский об османской словесности набором импрессьонно-эскизных брошюрок, убойный Радлова кирпич с живым фольклорно-тюркским бытованьем (курсивной строкою поющий ковыль), потанинский, как та же степь хмельной, широкий, на приземистых лошадках мифомонголизм и бог небес Тенгрэ над головами, эта власть, повторял он спокойно, ибо время еще не прорезалось, Кронос напропалую по кругу жрал сыновей, малютка-Зевс томился в тесте, — в нашей среде вызывает реакцию вялого недовольства и соглашательства. Анализ не простирается дальше жалоб и заунывного фатализма, но никто из исследователей не пробовал натурально соединиться с материей строя, как этнограф спускается в дикое племя, дабы вверить свой мозг тотемическому койоту и волшебству лунных фаз, а разрисованный корпус — ручным навыкам, колдовским ритуалам. Дело за малым: нам, вынужденно живущим в ладу со страной, в целях познания следует отождествиться с ней (максималистская цель замысла давно сформулирована солярным королем Людовиком: «Государство — это я»), что невозможно без изучения словарей главных народов, то есть как минимум титульных наций пятнадцати наших республик. Заодно хорошо бы взять в толк, что языковую непрерывность, позволяющую, например, тюрку доковылять от огузского эпоса до орхоно-енисейских скрижалей и былевых распевов олонхо (Ашхабад — Якутск, как вам этот маршрут?), в границах империи надлежит дополнить непрерывностью имперского повествования, так сказать, нарратива, каталогом общих для ее народов значений, только и обеспечивающих безопасность пути. И едва мы поймем это, а наречия шестой части суши вольются к нам в кровь, государство перестанет быть посторонним, ибо срастется с нашим сердцем, желудком, костями. Оно войдет в людей и пребудет в них после смерти, своей и сограждан. Потихоньку реализуемую им мечту собеседник называл словом «проект», которое в его устах лучилось первозданностью экзистенциального устремления личности и не подозревало о своем грядущем позоре; ныне проектом с мятным придыханием, с укропчатым умиленьем именует любую вымогательскую аферу, зародилась ли она в умишке телемошенника, арт-спекулянта или (другого) торговца наркотиками. В университете секретная миссия Габора получила удобное обрамление: этноистория покойного конгломерата прямо-таки заставляла всего себя отдавать диалектам монархии, особенно экзотическим, как говор русинов, — из их крестьянского лона вышел заплутавший в однополом шпионаже полковник Редль и, по одной эксцентричной версии, Энди Уорхол (в Америке, где о русинах никто не слыхал, он выдавал себя за чеха). Академический лоск докторской диссертации, осветившей вязь языковых впечатлений с миграционными одиссеями рубежа веков, маскировал нисхождение в подземные мавзолеи имперского мифа; сопровождаемый экскурсом в прозу Василя Стефаника свод статей о сельских общинах Галиции и компактный труд о национальной политике в сербских землях разостлали прозрачное полотно над бездной эмпатии. На закате режима Моль-нар вездесущим Осирисом рассредоточился по всему пространству кайзеровско-королевской легенды, но, чтобы она в свой черед в него натекла, нужен был прорыв сквозь завесу, освобождающий от снов непонимания, они ему все еще снились. Случайная фотография венской гимназистки (выпуск 1907 года) обожгла наитием: в упор смотрела темноволосая, похоже, сероглазая неулыба в глухом платье со многими пуговицами, сочетавшая в немного аравийском лице своем прямую, строгую разгоряченность служанки храмовых оргий и происходящее из прапамяти знание будущего, которое обещало быть страшным (архив подтвердил догадку: лицо спалили в 43-м). Он стал собирать снимки насельников Австро-Венгрии, ему приспичило найти всех девушек той венской гимназической поры, и хотя из темени выплыло не более четверти желтовато-осенних, на твердом картоне с виньетками, изображений, мило, претенциозно, тревожно ловивших глазами безмолвных птиц объектива, относительный неуспех его раззадорил, ко