Они пришли в срок, с трогательно громоздкой сумкой угощений: копченые колбасы, дырявый сыр-аристократ, сухие фрукты, грецкие орехи, французская поджаренная булка, лаваш тончайший из армянской земляной печи, к нему солоновато-кислый, по-крестьянски произведенный творог, бутылка джина, смешивать с тоником в пропорции два к одному, и наутро голова не отягчена происшедшим. Я запомнил, о чем говорили мы, начав есть и пить в сумерках, между собакой и волком, завершив крепко за полночь, но обстоятельства Соколова, уже настолько запорошенного бродячим отшельничеством, что траектория его передвижного скита, подобно скитальчествам воина-одиночки, скрылась от глаз мира, — обстоятельства эти остались для меня неотчетливыми. Он не таился, был оживлен и охотлив для речи, и зачем отмалчиваться, если вызвался говорить; просто сама судьба его, в сплетении вынужденных положений и личной воли, была сделана из непроницаемого материала, вдобавок завернутого в темную ткань, и правильно истолковать эту судьбу я не мог, не умел, все в ней туманилось, таяло, как медуза на отмели. Из услышанной повести я определенно усвоил эмпирические вехи Соколовского бытия, в частности то, что канадское местожительство Саше вдрызг надоело и скоро переберется он в Тель-Авив, где уже несколько месяцев обитает неузнанным.
Сюда, сюда, по-гетевски повторял он, и сочные цитрусы юга оранжевым золотом вызревали у него на губах. Поселиться в дешевой квартирке возле круглогодично теплого моря или на яхте, наверняка сыщется отставной дублено-обветренный волк, готовый за скромные деньги, а других у Соколова с подругою нет, сдать им посудину во исполнение каботажного долга перед словесностью. Канада приличная страна, вся беда, что и от нее он устал, Америка хуже, в сравнение не идет, государство мещан, закосневших в нерассуждающей пошлости. Он видит отсутствующие лица полуживых механизмов, всем наклоном, всем устремлением их пластмассовой цивилизации принужденных к каторжным работам стяжательства, он и сейчас, хоть минули годы, чувствует ужас, которым повеяло, стоило юной дочери приятеля-американца, милому детищу симпатичного человека, наизусть, опередив актера за кадром, спеть куплеты рифмованной телерекламы, она не знала никаких других стихов. Несчастные, понимающие свою искалеченность люди, встряхивая светлыми протестантскими волосами, сумрачно кивала Марлин, не всегда поспевавшая за убыстряющимся потоком, напором, накатом мужнего осуждения, — некоторые фразы Соколов переводил ей в английский.
Саша — так он попросил себя называть, отвергнув церемонное «Александр Всеволодович», — по его же признанию, раньше обольщался новыми местами, манившими кладезями первозданного опыта, ландшафта, неиспорченных отношений. Однажды (это на самом верху легли игральные карты) привлекла его Сербия, еще в цельнозапаянном югославском составе, он рубил и валил стволы с тамошними лесными парнями, и возникла мысль прилепиться к другим корням, глубиною не меньше древесных, чтобы, изучив еще одну славянскую речь, стать ее равноправным насельником, сербским писателем, романистом. Не случилось, что-то увело, помешало, по-видимому, чрезмерное сходство корней; в Канаде они отдалились на необходимую для языкового охвата дистанцию, и эту страну тоже совлек он с себя, а потом была очередь Греции (вероятно, я путаю хронологию, последовательность странствий могла быть иной, но важен их смысл, не порядковый номер). Греция почудилась той территорией, где и надо жить человеку, — античный климат, повернутый к литературной свободе, отрезанность от разложивших европейский континент вторжений, мягкий нрав народа, лелеющего свою теплую лень, общая басенность веселого безразличия. Позже Соколов веру в греков утратил, найдя в них переродившуюся, искусственную нацию официантов, гостиничных приказчиков, мелкой обслуги, чьи спины согнуты знаком вопроса, а ноги без понуканий исполняют хоровой танец угодливости, кабацкую пляску сиртаки в счет чаевых из карманов откормленной и кормящей туристической саранчи. Россия за холмом, экспедиционный, на несостоявшей параболе возвращения, заход в нее, треснувшую разломами перестройки, был горьким, как опоздавшая слава или хлеб, поедаемый на чужих лестницах, и значит, быть по сему — Тель-Авив, желанная, ибо все прочие обманули, средиземноморская пристань, сулящая жизнь по неброской канве. В Греции же работалось ему хорошо, были написаны четыреста страниц новой прозы, произнес он вдогонку эллинам, явно ожидая вопроса, и я его задал, да и кто бы не задал?