Задача революционного писателя наших дней — точно описать опухоли и нарывы труда, выступив против порабощений, что несет он с собой, осудив то, к чему приговаривает он своих пленников; неволю, лицемерно смягчаемую ассортиментом потребительских удовольствий, безвыходность, превращение жизни людей в тупой цикл биомеханического воспроизводства, знаменитое отчуждение, без которого труда не бывает, ведь отчуждение — его неразлучный спутник и злая душа; так эринии составляют эскорт и гноящееся содержание мщения. Революционному писателю надо найти лазейку в многоречивейшей риторике и, всадив между синтагмами нож, начать расшатывание идеологии труда, обожающего изображать из себя не исторически преходящий способ организации и закабаления общества и сознания, но вневременное вещество мира, материю бытия. Это означает, что писатель примет сторону несчастных идиотов, на чьи головы, полные больного, патологического, сызмальства воспитанного влеченья к труду и страха его потерять, падает наибольшая часть работы, планетарного найма. Труд кажется Божественным предопределением, но лишь до поры, пока в него не войдет аналитический нож отрицания. Лезвие вонзится в каждого — подобно власти, труд пронизывает все отношения реальности, укореняясь в ее обитателях.
Еще недавно вакансия революционного художника представлялась необратимо подорванной, всякий, кто произносил слово «Революция» и бахвалился им, как сезамом, отворяющим двери сокровищниц, обязан был дать отчет, не платит ли ему помесячно Москва и в каком прогрессивном притоне совершилась вербовка. Крушение Восточного блока имеет хотя бы то преимущество, что отвергнутые слова, растоптанные мифы возвращаются в мир, и если так, художник снова может быть полезен, как раньше, когда Гюстав Курбе сносил Вандомскую колонну, и бельгийские апостолы натурализма входили в антрацитовый ад шахтерского подземелья с его человекомашиной, слепым кротом, арестантом, и Шарль Котте оплакивал гибель рыбака, который, погружаясь в отъединенье от бедного братства, воскресал учредителем морской церкви живых и усопших, и Травен Торсван на «Корабле мертвых» не мирился со смертью товарищей, смертью от работы на египетских барках.
Писатель и литература вообще должны быть полезными. Многие еще помнят эту школьную пропись, отчего-то стыдясь ее повторить.
Абиссиния
Был утомлен, наверное утомлен, глупость содеянного объяснима ли по-другому: в десятом дегтярном часу волочась в халупу со службы, минут на пять-шесть (может, восстановимо еще по фамильному циферблату) покрылся коростою слепоты, дал приманить себя подозрительному проулку, в дальнем углу его разглядев банковский автомат. Заглушаемое тревогой о неоконченном вовремя описании природных богатств, слабенько ныло, зудело второе сознание, неполной, выходит, была слепота, а пасть уж ощерилась, язык в облаке смрада вываливался промежду зубов, но я не поверил и обонянию — разживусь наличностью здесь. В голове бродили речения в русском духе для зарисовки пейзажа: пойменный луг, теснины, увалы, из петербургского поэта ради торжественности звукословий позаимствовал гравий, слюду, кронштадтский мрамор патриаршей гробницы (северный воздух, иные каскады фонетики), и покамест сравнивал цепочки, ряды, магнитная карточка сбегала туда-сюда, в щель и назад, принесла распечатку о счете; вот где металл, ковыряя дупло, бередит нерв настоящего интереса, двести шестнадцать шекелей до получки, извлекаю на божий свет пятьдесят.