— Вот это уж полный абсурд, Бен Дрискил! Просто смешно! Бред какой-то! Просто не представляю, как ты мог додуматься до такой идиотской...
— Успокойся, сестра. Это сразу бросается в глаза. Это совершенно очевидно. Он просто глаз не может от тебя оторвать. Нет, круто, ничего не скажешь!
— Вэл рассказывала, как ты можешь вывести из себя любого, но это, пожалуй, перебор...
— Послушай, Элизабет, я же не говорил, что ты влюблена в него. Успокойся.
Она закатила глаза, щеки пылали.
— Тебе следует преподать хороший урок, негодник!
Она пересекла всю комнату по диагонали, у выхода остановилась и обернулась. Видно, хотела сказать что-то еще, но не нашла слов. И просто вышла. Затем я услышал, как она поднимается по лестнице.
Гнев мой прошел. И я снова принялся размышлять об убийце Вэл. Кем бы он там ни был. Где бы ни находился.
Отец неподвижно лежал на прохладных белых простынях, лицо было серым, как оконная замазка. Глаза закрыты, но веки слегка подрагивают, точно крохотные крылышки птицы. Палата выглядела в точности как в какой-нибудь телевизионной мелодраме: кругом аппараты, приборы, мониторы, издающие слабое попискивание, эдакий музыкальный больничный фон. Палата отдельная, просторная и удобная, лучшая из всех, что могли предоставить в местной больнице. Почти президентский номер. Даже подсоединенный ко всем этим аппаратам, больше похожий на мертвого, чем на живого, отец выглядел выдающимся образчиком рода человеческого. Огромный, массивный; я почему-то ожидал увидеть хрупкого, слабого старичка, каким он казался, когда вдруг упал у подножия лестницы. Но я ошибался. И мне показалось, что сейчас он в гораздо лучшем состоянии, чем тогда, дома.
Не вид отца меня беспокоил, а склонившаяся над ним монахиня в черной сутане. Она нашептывала что-то ему на ухо, точно ангел смерти.
Сестра, проводившая меня в палату, была высокой, плотной цветущей женщиной с суровым взглядом и решительными манерами. Она подошла к постели, тоже что-то шепнула, и монахиня молча кивнула и проскользнула мимо меня, обдав запахом чистоты и дешевого мыла, столь хорошо знакомого с детства. Именно так пахло от монахинь в школе. И еще послышался шелест ее сутаны, и мне показалось, что она произнесла мое имя, просто Бен. Исчезла за дверью, и теперь уже медсестра заговорила со мной тихим, хорошо поставленным голосом:
— Как видите, ему здесь удобно. Он просто отдыхает. Из коматозного состояния вывести удалось, но он много спит. Вот здесь он подсоединен к монитору, — она взмахом руки указала на попискивающий прибор, — и мы может отслеживать его состояние с дежурной стойки. В палате интенсивной терапии его продержат недолго, в том нет нужды. Дня через два доктор Моррис собирается его поднять. Жаль, что вы разминулись с ним, мистер Дрискил. Что ж, — добавила она, умело взбивая под головой больного подушки, — оставлю вас на несколько минут.
— Сестра, вы видели, что я пришел со священником? Он тоже хотел бы поговорить с отцом...
— Нет, боюсь, это невозможно. Сюда мы допускаем только членов семьи.
— Тогда, возможно, вы объясните мне, какие родственные узы связывают меня с монахиней, которая только что порхала тут над отцом, точно демон смерти?
— О, это... Я не знаю. Она приходит сюда каждый день, утром и около полудня. Наверное, получила разрешение, вот только я не знаю...
— Священник, которого вы видели со мной, является личным эмиссаром Папы Каллистия, прибыл из Рима. Не думаю, что стоит отправлять его обратно в Рим несолоно хлебавши, как вам кажется?
— Конечно, нет, мистер Дрискил.
— И еще был бы вам страшно признателен, если б вы проверили, что это за монахиня.
— Конечно, мистер Дрискил.
— А теперь оставьте меня с отцом.
Она затворила за собой дверь. Я стоял спиной к окну, смотрел на отца, отбрасывал тень на его лицо.
— Узнаю своего сына. Молодец, хороший мальчик, Бен. — Веки дрогнули, левый глаз приоткрылся. — Мой совет, не допускай, чтобы у тебя случился сердечный приступ. Точно ракета врезалась в грудь. Умирать надо не так, а как подобает приличному и благородному человеку.
— Смотрю, ты почти в порядке, — заметил я. — До смерти меня напугал.
— Когда скатился с лестницы?
— Нет. Когда заговорил, сейчас. Я не ожидал, что...
— Да я просто притворяюсь, — сказал он.
— В смысле?
— Ну, что мне полегчало. Чувствую себя просто ужасно. На то, чтобы поднять руку, уходит чуть ли не полдня. С докторами говорю мало. Они полностью мной завладели и правят здесь бал, проклятые садисты. — Дышал он тяжело, с присвистом, хватал воздух мелкими глотками. — Мне все время снится Вэл, Бен... Помнишь тот день, когда Гарри Купер рисовал ее... и тебя?...
— Знаешь, буквально вчера об этом думал.
— Сны, черт побери, наводнены умершими. Вэл, Гарри Купер, твоя мама... — Он тихо закашлялся. — Я рад, что ты здесь, Бен. Подойди, поцелуй отца.
Я склонился над ним, прижался щекой к щеке. Она была сухой и теплой, и еще немного шершавой, наверное, от щетины, этим и объяснялся серый цвет кожи. — Возьми меня за руку, Бен. — Я взял. — Ты трудный мальчик, Бен. Сам знаешь. Трудный. Всегда таким был и будешь, наверное.
Я выпрямился и шутливо заметил, что в том, очевидно, и состоит мой шарм.
— Да, таким и останешься, — пробормотал он.
— Знаешь, а Папа прислал к тебе эмиссара. Ждет за дверью.
— О Господи, неужто я настолько плох?
— Он и из-за Вэл тоже приехал. С двойным, так сказать, умыслом.
— Это кощунство, Бен. Ты грешник.
— Он не уйдет, пока не увидит тебя. Думаю, ты понимаешь.
— Да, наверное. Что ж, Бен, надеюсь, ты удовлетворил свое любопытство. Убедился, что я еще жив и брыкаюсь? — Я кивнул. — И не смотри на меня так, я тебе не чужой. Я все думал, когда ты придешь.
— Они говорили, что ты в коме. — Я улыбнулся ему. — Так что тебе повезло, дождался меня.
— Я вообще везучий. — Он слабо усмехнулся.
— А что это за монахиня, что тут вокруг тебя вертелась? Он покачал головой.
— Воды, Бен. Пожалуйста.
Я поднес пластиковый кувшинчик, он начал пить через соломинку. Потом отдышался и сказал:
— Пусть этот человек от Папы войдет. Что-то я устал. Приходи еще, Бен.
— Приду, — кивнул я. И был уже у двери, когда он заговорил снова.
— Послушай, Бен, что там известно об убийце? Вэл, Локхарт, Энди... они кого-нибудь поймали?
Я покачал головой.
— Стреляли из одного и того же оружия. Видимо, один и тот же человек.
Он закрыл глаза. Я вышел в коридор, оттуда — в приемную.
Санданато курил сигарету и смотрел во двор на старый красного кирпича больничный корпус. Снова пошел снег с дождем, за окном смеркалось. Днем он подремал, но не выглядел выспавшимся или отдохнувшим. Путь от Рима был не близок, ему тяжко далась каждая его миля.
— Отец проснулся, — сказал я. — Так что можете воспользоваться случаем.
Он кивнул, потушил сигарету и направился по коридору к палате.
В приемную вошла сестра Элизабет в сопровождении монахини, которую я видел в палате отца. Контраст был поразителен. Уверен, эта пожилая женщина даже не помышляла о том, что можно быть монахиней и выглядеть и вести такой же образ жизни, как Элизабет. Элизабет посмотрела на меня, потом наклонилась к монахине:
— Вы вроде бы должны знать этого изрядно поистрепавшегося типа?
— О да, — ответила та. Черты лица изумительно тонкие, точеные, кожа гладкая, она напоминала драгоценное изделие из фарфора, которое со временем только прибавляет в цене. Волосы, разумеется, спрятаны, лицо окаймляет белый головной убор. Эта женщина была красива даже сейчас, оставалось лишь гадать, до чего хороша она была в молодости. Мне всегда везло на красавиц монахинь. А то, что на носу у них бывают бородавки, а над верхней губой часто растут усики, об этом я почти забыл.
— Я знаю Бена вот уже сорок лет, — сказала она. — А вот он, похоже, меня не помнит.
И тут я вспомнил, точно молнией пронзило.
— Как можно вас забыть! Сестра Мария-Ангелина? Надо же! Сестра Мария-Ангелина помогла мне преодолеть первый кризис веры.
— Жаль, что она не смогла шагать с тобой рядом и дальше по жизни, — заметила Элизабет. — Поднимать всякий раз, когда ты спотыкался. — Она улыбалась, а глаза весело блестели.