Все более и более оживляясь, Ефим Иванович лазил, разглядывал, схватывая большую рождающуюся мысль. Продумав, загорелся и вдохновенный пошел к толпе.
— Ребята! — кричал он на ходу. — Беде помочь просто. Заложить заряд аммонала и — все! Растрясет моментально!
Недаром когда-то он работал отпальщиком.
Совсем убитый, почернелый, согнулся на камне Бурьянов, до самых колен лицо опустил. А вокруг него стояли артельщики и молча требовали ответа.
— Знаю я это, Ефим. Не хуже тебя знаю. Да нет у нас аммонала. Не предусмотрели мы этого дела!
Все молчали, и Ефим Иванович почувствовал, что по цельной и сплоченной артели сейчас вот-вот побегут морщины раздора, как трещины по разбитому зеркалу. И это стало страшно. Потому что сейчас, когда он почувствовал себя в силах сделать нечто полезное и главное, выручающее, артельное предприятие показалось ему неизмеримо ближе и роднее, чем раньше, когда он мелькал в нем десятой спицей.
Он шагнул вперед и резонно сказал:
— Аммоналу сколько угодно на главном стане. Взять да принесть!
Засверкали озлобленные, возмутившиеся взгляды:
— Не время для смеху!
— Знает, ведь, дьявол, что на стан река не пустит!
И уже совсем спокойно, весело и уверенно решил Ефим Иванович:
— Или я послезавтра с аммоналом вернусь, или спирту за упокой души припасайте!
Человек стоял радостный. Всему миру себя объявил. Как ему не поверишь?
Загляделись на Ефима Ивановича люди. А Филатыч взволновался до слез:
— А я-то даром восьмой десяток живу? И я с тобой, сыночек, пойду, кой на что пригожусь.
Бурьянов уже овладел собой. Опять стал распорядительным и властным.
— Трудное, товарищи, обстоятельство, — откровенно признался он, — не вернутся наши орлы с аммоналом, и будет хана! Но думаю я так, что должны они прийти. И все мы давайте так думать. И значит, одна половина людей чинить трубу становись, а другая, — он указал на купол, — чертовину эту к взрыву готовить!
Звездное и голубое раскинулось небо.
На землю пал мороз. Это было хорошо, потому что по хрупкому насту быстро скользили лыжи. Шелково шуршали гладкими камысами.
Затемно, до зари, подкатили Ефим Иванович с Филатычем к броду. К тому месту, где по правому берегу громоздится хребет Дар-Саг и отвесными стенами упирается в Джинду.
Здесь люди добрые или на тот берег идут, либо назад вертают.
В утренней тишине мятежно шумит река, и далеко уносится ее гул по ущелью.
Ефим Иванович шел, и будто все пятнадцать товарищей шагали рядом! Догонять убежавшее счастье. От этого тверда у него поступь и просторно в душе.
Но, однако же, остановился, выйдя на берег.
— Гляди, сынок, — указал Филатыч, — катушка!
И впрямь, внизу по реке белый склон горы прострижен черной дорогой лавины. Через лес, через снег и камни прокатился совсем недавно обвал. И запрудил где-то близко Джинду. В холодной мгле ее вод, словно белые медведи, купаются толстые ледяные плиты. Увлекаются стремительным течением, с хрустом крошатся о скалы и бултыхаются в водоворотах. Мрачно, холодно и глубоко.
— На плоту не переехать, — сразу решил Ефим Иванович, — и пробовать нечего...
— Что же зря, сынок, помирать, — согласился Филатыч, — ошиблись мы в расчете! Но тут я совет тебе дам. Про Гиблую тропу слышал?
— Слыхал, да как ее отыскать?
— Великое дело! Отыщем.
— Веди, старичок мой хороший, веди!
Свернули в сторону от реки. Лежал хребет, словно каменный лев, огромный, до неба. Меж передних лап его — узкая долина. В нее и направили свои лыжи путники.
Труднее и круче становился подъем. Все чаще останавливался задыхающийся Филатыч, Ефим Иванович покорно ждал, хоть душа его рвалась ввысь, туда, где розовым от проснувшейся зари светилась шапка гольца Хар-Азыр.
Филатыч знал, что не его больным ногам перевалить хребет. Ему бы только подняться туда, где он выведет товарища на Гиблую тропу.
— Спирт мы раньше по ней носили, — рассказывал он на привале, — только и летом страшно там. Узко, скользко, да шибко круто. А сейчас сам видишь, какое время. Пригреет солнце — вот тебе и катушка. Слово вымолвить не моги, как по тропке пойдешь. От единого слова лавина пасть может.
Через час, когда алым полымем невзошедшего еще солнца торжествовали горы, старик сказал:
— Вот, сынок, и пришли!
Площадка и черные зубы скал, а дупла в них заткнуты льдом. Налево, как лоб, крутой и покатый, снегом нагрузший склон. А направо под ним — провал, синий-синий от глубины, и тайга внизу, словно дымом расплылась. Над пропастью — Гиблая тропа.