Я отбросил письмо, Инна привстала...
Да! Там, в глуби музея отдался хрустящий и длительный треск.
И пока я встал, пока тянул к себе со стола пистолет, что-то сыпалось, падало и ломалось. Потом стихло — умерло. Но так четко в могильную тишину ослепительно сверкавшей комнаты прошли эти звуки, такие определенно-необычные, что уж ни крысы, ни случайные шорохи причиной их быть не могли.
Осторожно, чтобы не щелкнуть, взводил я курок. Повернул выключатель, и мрак укутал меня, и я слышал, как бьется сердце у Инны и мое собственное. Ощупью раздвинул мягкие портьеры и стал у выхода в зал. И, чем дольше длилось молчание, тем отчетливей начинал понимать пустоту. И со всех сторон потянулись ко мне незримые нервные щупальцы беспокойства, еще не оформившегося в страх.
До этого не дошло.
Ясный металлический звяк и грызущий хруп, будто кусал кто-то сахар...
То, чего я хотел.
Инстинкт охотника горел во мне, когда вот уже скраден зверь, и секунда отдаляет от радости или горькой неудачи... Инстинкт мстителя за прожитые муки... Сознание, что на ниточке держится, слепой случайностью подсунутый выход из невыносимой тягости...
Посыпался на пол, будто песок или галька, и гулко хлопнул отвалившийся камень...
Сгибаясь, я шагнул, заглядывая в зал.
Неясная тень копошилась у площадки лестницы, не стесняясь, брякала железом.
Я ступил на шаткую половицу — старческим, раздраженным визгом запела она.
С грохотом отбросив тяжелое, кто-то прыгнул в чугун ступенек. Загудела лестница каскадом стремительного топота... В три прыжка я был у перил. Неизвестный мчался в темноте...
С оглушительным звоном вдрызг рассыпался подвернувшийся шкаф. Дикий вскрик и шум падения.
Это дало мне время сбежать по лестнице. Помню только ощущение крепко стиснутых зубов.
Неизвестный метался вдоль стенки, потерявши дверь. Его откинуло мое приближение. Он шмыгнул у меня под руками и бросился назад к лестнице. В темноте я не мог поймать его пистолетом.
Я слышал безумный стук по ступенькам, и только вверху, в полумраке, мелькнула согнувшаяся фигура.
Спуск!
Шибануло пламя, руку рвануло вверх, к потолку, и весь дом заполнил выстрел.
Топот. Женский крик. Грохот разбитых стекол.
И... тишина.
Задыхаясь, я выбежал наверх.
У проломанной рамы нагнулась Инна, ищет глазами на улице...
Обертывается порывисто:
— Он выбросился в окно!..
А дальше пошло все отливом, на убыль, тише и тише, и твердо стало у твердой грани...
Я не чувствую холода в одной куртке, без шапки и на морозе. Но тело дрожит еще мелкой рябью неулегшегося волнения.
Переброска короткими, заглушенными фразами.
Группой, кольцом обступили мы медленно шевелящегося на снегу человека. Дергает каблуками на льду тротуара. Виснет бессильная голова. И в лице сведенном, с закушенным ртом, я вижу Жабрина...
Все молчат.
— Вот он, вор-то, — говорит, наконец, Захарыч-сторож, — успокоился...
— Успокоишься, — замечает красноармеец, — как со второго этажа об тумбу хряпнешь...
Ночное небо, по-ночному, темные люди.
Мне становится холодно, дрожь пронизывает всего меня.
— Идемте скорей к телефону, — шепчет мне Инна, крепко цепляет плечо, — идемте скорее.
Я хожу по полю ночных событий.
Уже новый день, уже Инна чем свет убежала в тюрьму встречать Сережу, — его освобождают по телефонограмме из Чека.
И новым мне кажется наш музей, точно прошедшая ночь борьбой и кровью изгладила безобразный кошмар пережитого.
Ходим целой комиссией. Я и Букин и представители власти.
Найден наган, оброненный внизу. Наверху, у площадки, зеркало, разнесенное на куски моей пулей.