Все спектакли отменили. Я бродил по коридорам и гримеркам, слонялся между клетками с разной цирковой живностью и все чаще, между прочим, на память приходили рассуждения Ипсиланти про зеркала: “Все мы в этом зеркале!.. От Иисуса Христа до твоей Соньки. А если против этого зеркала другое зеркало поставить?.. А если много зеркал, да под разными углами? Тут тебе все сойдутся… Один отражает другого, и все отражают всех. Весь мир за одним столом… Ни времени, ни границ… И я!.. Я буду расставлять зеркала!”. Что он имел в виду? И что он плел про перепутанные границы? Почему нельзя поворачивать ящик? В какой тюремной камере, интересно, он эти зеркала теперь расставляет?
А тут еще вконец перепуганный Костиков решил опередить события и устроить товарищеский суд. Была раньше такая форма коллективного осуждения и покаяния. Пока следственные органы разбирались, наиболее дальновидные руководители уже все решали. И виновных находили, и приговор выносили. Не подкопаешься. А заодно и сами каялись: не доглядели, дескать. И все — дело сделано. Повинную голову меч не сечет. Костиков как активный деятель из прошлого времени, на плечах которого много лет вытворяла свои причудливые пирамиды целая свора акробатов и акробаток, всегда чувствовал себя неким основанием. Кем-то таким, на ком все держится. И правильно, надо сказать, чувствовал. Ведь стоило ему неловко покачнуться, как все эти акробаты и акробатки посыпались бы на манеж, как спелые яблоки с дерева. Но он ни разу не покачнулся. Он не покачнулся, а потому, после окончания артистической карьеры, сумел так далеко продвинуться по руководящей лестнице. И в критический момент немедленно вспомнил про товарищеские суды, которые прежде всегда несли спасение от анархии и беспорядка. Он вспомнил, хотя остальные уже давно позабыли не только о товарищеских судах, но и о том, что бывают товарищи.
Следователь Иванов, надо сказать, категорически запретил шляться по манежу, чтобы не дай бог никто не попортил отпечатков и не попутал улик. Поэтому суд был учинен на тренировочной арене, над которой во множестве раскачивались канаты и трапеции, а, кроме того, ее же из разных углов подпирали клетки со всевозможной живностью — от слона до попугайчиков.
— Я вам устрою суд! — злобно пообещал не злой в общем-то Костиков. — Я вам устрою такой суд, что это будет самый настоящий Страшный суд.
— А кого судить будем? — спросил Антошка, не переставая жонглировать шариками.
— Как это кого? Расхитителей собственности. Доигрались. Уже люди исчезают.
— А я-то что ворую? — удивился Антошка. И демонстративно проглотил шарик.
— Вот! — ухватился Костиков. — Где теперь шарик?
— Вот! — в тон ему ответил Антошка и достал шарик из кармана. После чего, сделав обиженное лицо, отошел в сторону.
— Что за праздник? — поинтересовался опоздавший факир Пеструшкин, заявившийся с питоном на шее. — А премиальные будут?
Тут у Костикова в голове, видимо, что-то щелкнуло. Или переклинило. Он вспомнил, что всякое собрание, даже если это товарищеский суд, всегда начинали с чего-нибудь жизнеутверждающего и положительного. Короче, — с праздником. Так было раньше. Правда, все прежние праздники отменили, а с новыми у Костикова не все ладилось. Тем не менее выработанный десятилетиями инстинкт победил, и Костиков, не ко времени и не к месту, к тому же неожиданно для самого себя ляпнул:
— С наступающим праздником Пасхи, дорогие товарищи! — И, помедлив, добавил: — Христос воскресе!
— Воистину! — откликнулось собрание. А громче всех — никогда не расстающаяся с иконкой вахтерша Клавдия Петровна.
— Я не согласный, — заявил руководитель конного аттракциона Магомадов. — Какой такой пасхи-шмасхи? У нас в горах старики так говорят: или человек уже умер, тогда он уже умер. Или человек не умер. Если человек умер, тогда он умер. Даже если его убили. А если не умер, тогда пока не умер. Или девка есть — или девка нет. Кто докажет?
— Возражаю, — возразил капельмейстер Ясикович. — Решительно.
— Он не человек! — возмутилась Клавдия Петровна. Но так, что никто не понял, о ком она говорит — о Магомадове, Ясиковиче или Иисусе Христе.