Любка молилась на икону Николая-угодника, когда Исачок вернулся с двумя мужиками — грязными, давно не бритыми, в мокрых насквозь драных гимнастерках.
Егор с Витькой поначалу уговаривали Исачка пробираться дальше, к своим. Раз уж тут не удастся отсидеться, надо идти. В темноте можно было уйти еще километров на двадцать, а там, отлеживаясь в дневное время в оврагах, двигаться в сторону Одессы. Глядишь, через две-три ночи и догнали бы своих. Не могли еще далеко уйти. Но Исачок все ходил вдоль берега, взад и вперед, словно пересекал невидимую границу. Пересекал и возвращался. Думал. Решал что-то. Наконец, принял решение, заговорил:
— Жить все равно так не смогу. Идите сами.
Мужики, вздохнув, пошли с ним: не бросать же дурака.
Любка же, словно почуяв неладное, умоляюще глядела на Исачка. Грех! Грех на себя возьмет. И уже заранее его жалела. Сама-то сиротой выросла, с дядьками да тетками, в строгом укладе, как это водилось у местных староверов. Родителей не помнила, боли за них не знала. Дядья с тетками хоть родные были, да все не мать с отцом. Но чуяла своей отзывчивой душой что-то другое, не всем понятное.
Староверы, ушедшие в эти места лет двести, а то и триста назад, еще от реформ Никонианских, веками учились терпеть, знали страх, но умели и постоять за себя и за веру. Когда церкви, синагоги и костелы в городке позакрывали и начали сносить, одна церковка только и уцелела. Старообрядческая. Бородатые мужики встали за ограду церкви с вилами да топорами. Власти и не решились. Лишнего шума, видать, не захотели. Так и стоит церквушка по сей день.
Потому, распознав Любкин взгляд, Исачок только для нее и произнес:
— Церковь мою снесли, Любка.
И та поняла. Только вытащила из комода котомку и стала собираться.
— С вами пойду. Мне тут делать нечего.
А Егор с Витькой только плечами пожали. Но ничего не сказали. Просто Егор достал откуда-то из-за спины их общее и единственное оружие — случайно найденный в коровнике плохо очищенный от грязи штык.
Разбуженный стуком в дверь, Савченко зажег фитилек керосиновой лампы и прямо в кальсонах выскочил в сени.
— Кого по ночам носит?
— Открывай, сука! — прохрипел Исачок. — Посылка тебе.
— Хто? — засуетился Савченко. — От кого? Хто послал?
— Бог послал.
Не дожидаясь, пока отворят, сын кузнеца так саданул плечом в дверь, что косяк затрещал. Сообразив, что дверь не спасет, Савченко трясущейся рукой отодвинул засов и тут же в страхе отступил в комнату. Узнал.
Исачок, ослепший от ярости, медленно пошел на отступавшего к стене Савченко. Он уже не видел его перепуганных глаз, он не видел его белого лица, он видел только расплывающийся по стенке кусок мяса, зачем-то облаченного в кальсоны и рубашку. И, коротко отведя руку назад, вонзил в это мясо штык.
От повторного удара Савченко спас нечеловеческий вопль Клани. Швырнув штык на пол, Исачок переступил через распластавшуюся у его ног женщину и пошел к двери. Силы оставляли его. Оглянувшись напоследок, он увидел сидящего у стены залитого кровью Савченко и распластанную на полу, обращенную в сплошной нечленораздельный вопль Кланю. В углу, тараща на Исачка огромные перепуганные глаза, плакал маленький мальчик.
Хлопнув дверью, Исачок вышел на улицу, где дожидались Витька с Егором и готовая к долгому пути Любка. Небо на востоке, подсвеченное заревом разрывов и пожаров, стремительно светлело. Приближался рассвет. Надо было уходить.
Плавнями, вдоль берега, они обогнули городок с юга и к рассвету вышли в степь. До сумерек отсиживались в стогу, а к следующему утру добрались к старообрядцам, в село Плоское, где у Любки была дальняя родня. Мужиков здесь тоже почти не осталось, кроме кривого Евсея, к войне совершенно не пригодного. Евсей и показал им брод через речку Кучурган, тогда еще полноводную.
Еще через три дня, перейдя довольно рваную линию фронта, они вышли к дачному хутору Рено, притулившемуся сразу за Малофонтанской дорогой. Вдоль дороги все было изрезано окопами и блиндажами, за которые зацепились остатки наших частей. После малоприятных формальностей мужикам все-таки разрешили влиться в защищавший Одессу стрелковый полк. Туда же и Любку определили. Санитаркой.
И тут зазвучала музыка. Зажигательная такая музыка. Сочная. В центр зала, куда свезли на колясках всех этих неподвижных стариков, выскочил похожий на клоуна смешной человечек, стал кривляться и плясать в такт барабанам и флейтам. И все эти люди в колясках, которые, казалось, уже не способны были ни к какой жизни, вдруг задергали головами, зашевелили руками, изобразили подобие улыбок и таким образом тоже включились в веселый праздник. В веселый праздник Жребия. Когда-то давно, в Вавилонском плену, им выпал счастливый жребий, потому что Артаксеркс, царь Вавилонский, пресек кровавые замыслы хитроумного Амана, доверившись своей жене Эсфири и ее дяде Мордехею, и позволил “собраться и стать на защиту жизни своей, истребить, убить и погубить всех сильных в народе и в области, которые во вражде с ними”. И они собрались, истребили, убили и погубили. И заунывный плач на реках Вавилонских обратился в веселый праздник на реках крови. Потому что так выпал жребий.