— А что ж там взорвалось? — любопытствовали в толпе. — Склад там, что ли, был или как?
— Склада не было, — уверенно заявил милиционер. — Но что-то взорвалось.
Приехавшие саперы быстро распознали осколки немецкой авиационной бомбы. Судя по ржавчине, в земле она пролежала немало, лет пятьдесят. А сдетонировала от первого же удара ковша.
“Скорая” увезла раненых. Саперы, осмотрев все вокруг, ничего больше не нашли. Самое интересное, что не нашли и Савченко. Хотя и рабочие, и милиционер утверждали в один голос, что из дома он никуда не выходил. В общем, то ли сквозь землю провалился, то ли испепелило его взрывом до полного исчезновения.
Когда мы с Антошкой вернулись к нашему шапито, шатер уже тоже исчез. Артисты и униформисты упаковывали реквизит, готовясь к отъезду. А я, испросив, наконец, положенный отпуск, собрал пожитки, отыскал на площади заезжего “левака” по имени, как потом выяснилось, Вася и двинулся в сторону Одессы. К новообразованной границе.
А тут совершенно некстати уже на следующий день после исчезновения цирковой артистки выступила известная газета “Родина литературы”, напечатав странную заметку, которую предварял следующий подзаголовок: “Нашему автору, известному поэту Никанору Сидору, стало известно, что таинственное исчезновение артистки цирка стало следствием заговора”.
В самой же заметке этот то ли Никанор, то ли Сидор утверждал, будто все трезвые люди страны прекрасно знают, кто и зачем убил народную артистку. Но не говорят об этом вслух, так как опасаются мести черных сил, взявших страну мертвой хваткой за горло. Но настанет день, предрекал поэт, когда все тайное станет явным и враги предстанут перед судом всех честных людей России.
Интересно, что сам поэт в этой заметке тоже не проговорился, отделавшись намеками. Тем не менее он вольно или невольно дал в руки следователя Иванова еще одну версию. И Иванов послал туда Сантехника с практиканткой. Очень вовремя, кстати, послал. Потому что в редакции именно в этот день случился малоприятный эксцесс, который сразу же навел Сантехника на мысли. И практикантку тоже.
Дело в том, что в редакции “Родины литературы” еще с прежних времен функционировал персональный буфет для избранных — для руководства, а также для виднейших писателей и критиков, заходивших к руководству на огонек. И в этом персональном буфете они обсуждали мировую политику и всяческие явления литературной жизни. А мелких работников туда не допускали по строжайшему запрету главного редактора. Не всем ведь надо знать, чем закусывают на небесах.
И вот персональная буфетчица Вера, вернувшись из очередного отпуска и обнаружив на мебели недопустимый слой пыли, решила немедленно провести генеральную уборку. И лучше бы, между нами говоря, она этого не делала. Потому что уже на двадцатой, примерно, минуте уборки она распахнула шкаф для персональной посуды и обнаружила там… Даже страшно произнести, что она обнаружила. Она обнаружила урну с прахом.
Бедная женщина так и застыла возле шкафа, забыв про всякую пыль. И в голову ей, что естественно, сразу закралась страшная догадка: покойник! Убили и сожгли! Или сперва сожгли, потом убили? Вера живо себе представила страшную картину: достойнейшие люди страны, патриоты ума и виртуозы авторучки выпивают и закусывают, а рядом… почти у стола — урна с прахом. Буфетчице даже не пришло в голову задать себе вполне естественный вопрос: чей там прах? И почему его захоронили именно в буфете?
Так и не сумев сдвинуться с места, Вера, словно репетируя, сначала прошептала, а потом неожиданным для себя самой колоратурным сопрано истерически закричала на всю редакцию: покойник!
— Покойник! — именно так прокричала буфетчица.
На крик прибежали критики. А с ними редакторы, корректоры, главный редактор Луговой и даже заместитель по хозяйственной части Садов-Заднепровский, происходивший из старинного дворянского корня. Последней пришла секретарша главного редактора Таня Санина — весьма еще моложавая дама с шиньоном в голове и с глубоким достоинством на лице. То есть начался форменный переполох. И в этом переполохе никто сразу не обнаружил, что в тот как раз момент, когда Вера подняла крик, в редакцию вошла практикантка отдела по борьбе с исчезновениями, а с ней и Сантехник, которого практикантка уже называла Вовой и даже Вовчиком, а в отдельные моменты и просто Вовиком. Что же касается Вовика, то он ее, в свою очередь, называл Людмилой, а иногда, когда не слышал Иванов, — прямо-таки Милкой. Вовик, оглядев мрачные стены и принюхавшись, сразу же поморщился.