— Стреножь, дурак! Разобьешься! — заорал Вовик. — Тпру-у-у!
Но мужик даже не проснулся, а кобыла проковыляла мимо и доковыляла до ворот ближайшего дома, где пассажир таки выпал из седла и скрылся в высокой траве.
— Ишь, — прокомментировала старуха, — даже не гикает. Вы его Сидором покличьте, может, услышит.
Сыщики ожидали чего угодно, но только не этого.
— Так это и есть Никанор Сидор?
— Он, страдалец.
Подойдя к дому, сотрудники отдела услышали отрывистые хриплые звуки, доносящиеся прямо из травы.
— Ой! — оживилась Людмила. — Гикает.
— Храпит, — со знанием дела объяснил Вовик. — Разве ж так гикают? — И гикнул Сидору в самое ухо.
Тот не пошевелился.
Взвалив поэта на плечо, Вовик отнес его к колодцу, где и окатил из ведра. Никанор Сидор сменил звук, обозначив вместо храпа мычание.
— М-м-м…— сказал он.
На ноги его удалось поставить только после второго ведра. А после третьего он, наконец, разговорился.
— Вы кто?
— Милиция, — огорошила его Людмила.
— Из вытрезвителя?
— Из него, — схитрил Вовчик.
— И лошадь с нами?
— Лошадь мы не брали. Она не пьет.
— А кто пьет?
— Ты пьешь.
— Как лошадь, — добавила Людмила.
— Так лошадь же не пьет, — удивился поэт.
— Наконец-то, — вздохнул Вовчик. — Начал соображать.
Соображать-то этот Сидор вроде начал, но не настолько, чтобы внятно изложить, откуда почерпнул сведения об убийцах артистки.
— Так кто убил? — допытывались сыщики.
— А то вы не знаете! Врагов, что ли, у нас мало, — следовал ответ.
— А конкретно? Кто из врагов? Конкретно. Имена, фамилии, адреса. Где живут?
— Везде. Шагу ступить нельзя.
— А труп где? Съели, что ли?
На это Никанор Сидор возвел глаза к небу и зашептал:
— Следы заметают. Чтоб отпечатков не было.
— Да зачем врагам эта артистка? — не выдержала Людмила. — У нее ни денег, ни родственников.
— А чтоб навредить.
— Выкуп с нее не возьмешь, — рассудил Вовчик. — Покойники денег не платят.
— Сынок, купи грибочков, — предложила подошедшая старушка. — Недорого возьму.
— Мы ждем ответа, — строго сказала Людмила. — Кто и зачем?
— Колос народа тянется к небу, — вдруг завыл поэт, — солнце садится на степь. Но подобрался к нашему хлебу погнутый вражеский серп.
— Так возьмешь грибочков? — не отставала старушка. — По три рубля хоть бы получить.
— Срок получишь! — зыркнул на нее Вовик. — За спекуляцию народными недрами.
Все еще шатаясь, поэт полез в кузовок, ухватил сырой груздь и засунул его в рот вместе с налипшей на ножку землей.
— Подавится! — испугалась Людмила и даже отскочила в сторону.
— Не подавится, — высказал мнение Вовчик. — Проглотит.
— Проглотит, — поддержала его старушка. — Они все глотают, даже Клавдину самогонку. А уж Клавдя эта из такого гонит, что и лошадь подавится.
В этот момент из-за забора послышался топот. Следом показались два мужика в косоворотках и фирменных лаптях, сплетенных, видать, по индивидуальному заказу. Не обращая никакого внимания на стоявших у колодца, они в две мощные глотки распевали известную песню:
Не шей ты мне, матушка,
Красный сарафан,
Не входи, родимая,
Попусту в изъян.
Проводив их любопытным взглядом, практикантка Людмила попыталась понять, за каким лешим мужикам понадобился красный сарафан. Или, наоборот, не понадобился.
— Тоже писатели? — поинтересовался Вовчик у бабули.
— А как же! — с гордостью ответила старушка. — Я же говорю: везде обретаются.
Фирменные лапти прошуршали за косогор и скрылись из виду. Но из-за косогора долго еще неслось:
Не век тебе пташечкой
Звонко распевать,
Легкокрылой бабочкой
По цветам порхать.
Задумавшись, я не сразу сообразил, что наша машина уже пристроилась в хвост длиннющей очереди. Где-то впереди маячили наспех сколоченные погранично-таможенные сооружения, а за окном, отдавая тусклой медью, посверкивала заросшая камышом речушка. Солнце уже набрало высоту и плавало в жирном воздухе прямо над головой, вертикально, так, что стебли камыша казались продолжением его лучей. Водители, выползая из машин, лениво матерились, кляня очередь, таможни, границы и всех тех, кто это придумал.