Тот, из пустыни, ничему такому не поддался. Не поддался, но оставил иллюзию возможности выбора.
Осенняя гроза над Средиземным морем разразилась немедленно, и стена дождя почти заслонила огромную, похожую на бородатого старца тучу, из недр которой вырывались стрелы молний и пропарывали поверхность воды.
Мимо нас протащился насквозь промокший катер. Из-под столика выскочила неизвестно откуда взявшаяся дворняга. Набережную, держа над головой зонтик, пересекла старуха — серая, как мостовая. Громыхнуло. Оглянувшись, я вдруг увидел неподалеку, за спиной Даниэля, высокого бородатого старика с лицом, похожим на ту самую грозовую тучу, которая разрядилась над Воробьевыми горами в день исчезновения Соньки. Старик неотрывно глядел на меня, а потом вдруг одобрительно закивал головой, не произнося ни слова. Но не успел я его толком разглядеть, как он исчез.
И вдруг все остановилось. Отразившиеся от набережной капли повисли в воздухе. Две молнии коснулись воды и не погасли. Катер застрял на гребне волны. Собака застыла на задних лапах. Старуха медленно перебирала ногами воздух, держась обеими руками за зонтик. Мир стал безъязыким, беспомощным и неоправданным. А я, сидящий за стеклом кафе на берегу, был его частью и, казалось, испаряюсь вместе с ним, как вода с перегретого асфальта. Больше всего меня поразила именно эта мысль, мысль о том, что я — часть этого беспомощного мира.
И опять кто-то повернул трубочку. Стеклышки глухо зазвенели, запрыгали и, отражаясь в зеркалах и друг в друге, улеглись, создав новый узор, новую картину. И тут я понял, что прежняя-то уже не повторится. При всем желании — не повторится. Верти — не верти. Никогда не повторится.
А трубка вертелась и вертелась.
В петербургской цирковой гостинице мест не оказалось. Нет, парочка номеров в резерве имелась, конечно, но их держали на случай приезда более значимых фигур. Директор так и сказал:
— Извини, дорогой, не могу. Был бы ты народным артистом или, на худой конец, заслуженным — тогда другой разговор.
В общем, прав, конечно. Какой из меня народный артист? Смешно. Тем более что в данный момент наша программа по известным причинам находилась в простое. И поселили меня в служебной пристройке, за занавеской, куда был эвакуирован из парадного фойе старый диван. Небольшое окошко в комнатке было застеклено осколками, склеенными с двух сторон бумажными лентами. Но все равно дуло. Дуло прямо из стекол. По пристройке разгуливал морозный ветер.
Улегся я на диван средь бела дня. Спать-то, конечно, не спал. Не получалось. Так, проваливался время от времени в пустоту и опять глаза открывал. Помимо холода еще и мысли мешали. Вернее, не мысли даже — видения. То Савченко со своей лампой, то пляшущее в море отражение у хутора Рено, то извозчик этот странный, а то и назойливый полковник Иванов, который тоже куда-то исчез. Потом раздался знакомый смех Сени:
— Как тебе это понравится? Оказывается, Рабинович и не думал резать петуха. Что ему резать петуха, если петух был такой худой, как сам Рабинович? Наверно, поэтому и не кричал, когда надо кричать, а кричал, когда хотел кушать. Так что сделал Рабинович? Нет, я тебе говорил, что Рабинович не пропадет. Он продал петуха, а на вырученные деньги уже купил курицу и ее сварил. Правда, смешно?
— Нет.
— А то, что его петух на следующий день прилетел к нему назад, тоже не смешно?
— Нет.
— Ты, как я вижу, уже совсем, как не ты. Что ты себя мучаешь? Этот Савченко все равно был не жилец. Потому что его таки все равно надо было убить. Но, наверно, не тебе. Если бы ты его убил, тебя нашли бы, судили, и была бы совсем другая история. А так его убили без тебя. Значит, ты нужен для чего-нибудь другого. Оставайся клоуном. Это тебе больше подходит.
Боже, а откуда Сеня знает про Савченко? — подумал я, открывая глаза. Об этом может знать только Сонька. Но тут же сообразил, что это был сон. Краткий минутный сон. Тем не менее зародившееся беспокойство не отпускало. Поворочавшись, я пытался некоторое время понять, чем оно вызвано, но так и не сообразил.