Холод уже основательно забрался под одеяло и наброшенную поверх него куртку. Оставаться в кровати я больше не мог, поэтому встал и вышел на улицу, где уже закатился далеко за полдень сырой морозный день. Сырость не оставляла Петербург даже в морозы. И зачем меня сюда занесло?
Я медленно пошел вдоль промерзшей набережной в сторону Невского. Окна домов выдавали кое-какую жизнь, но не очень живую. Дворники, позевывая, сбивали у подъездов лед, а извозчики, подбадривая себя криками и нахлестывая лошадей, тянулись в сторону биржи.
— К Комендантской али как?
Сани выскочили откуда-то из-за спины, неожиданно. Я отскочил в сторону. А кучер, залихватски сбив набок черный треух, нетерпеливо глядел на меня, ожидая ответа.
— Тьфу ты, чертов сын! — выругался я. — Откуда взялся?
— Так едете или нет? — поторопил кучер. — В попону заверну — не замерзнете.
— Зачем к Комендантской-то? Чего выдумал?
— Так то не я выдумал, барин, — даже обиделся кучер. — А ехать самое время. Того и гляди метель начнется. Вон туча какая.
Туча. Опять туча.
Сани застряли в глубоком сугробе уже неподалеку от Комендантской дачи, и напрасно кучер стегал лошадей, заставляя их грызть удила. Они только ржали, задирая к небу точеные морды, но не могли сдвинуться с места. А я уже не мог ждать. Выпрыгнув из экипажа и утопая по колено в снегу, я выбрался к замерзшей речке и заскользил по прозрачному льду, под которым задыхались рыбы и водоросли. До леса оставалось метров триста. То и дело падая, поднимаясь и вновь падая, с лихорадочно бьющимся сердцем я добрался до опушки и направился в глубину леса. Однако вскоре меня остановил густой кустарник, скрывавший от посторонних глаз большую занесенную снегом поляну. На поляне что-то происходило. Но что именно, я увидеть не мог. Сквозь заснеженные ветки мелькали одни лишь силуэты.
Пытаясь обогнуть кустарник, я углубился в лес. И тут же со стороны поляны послышался выстрел, а следом, через какое-то время, — еще один. Когда я выскочил все-таки на поляну, сразу понял, что опоздал. Сани с поднятым верхом спешно удалялись в сторону города. В снегу, под деревом, валялся чей-то цилиндр, а
рядом — кивер. И все. И больше никого и ничего. Только на снегу под сосной алели капли крови.
Было пять часов пополудни.
Тут ведь еще что? Тут ведь оно вон оно как! Вечером тридцать первого января всех пригласили на панихиду. Ну, явились, чин чином. Шептались по углам. Под конец панихиды и объявили, что отпевание состоится утром в Адмиралтейской церкви.
А ночью, в третьем часу, Александр Христофорович Бенкендорф сделал известное распоряжение. Нечего, дескать. Еще и беспорядки какие учинят. Опять же, в чем он виноват? Да ни в чем. Как и Воронцов. Честно служил царю и Отечеству. Порядок есть порядок. И нечего его нарушать. И ведь прав, прав оказался. Как по писаному действовал. По предписанному.
Короче, явились все поутру к Адмиралтейской церкви. Стоят. Ждут на морозе. Переминаются. Опять же перешептываются. А как отвалили камень, то есть как открыли ворота церкви — там и нет никого. Где Пушкин? А нет Пушкина. И застыли в страхе.
“Когда же недоумевали они о сем, вдруг предстали пред ними два мужа в одеждах блистающих.
И когда они были в страхе и наклонили лица свои к земле, — сказали им: что вы ищете живого между мертвыми?”
Даниэль отвез меня к одинокому скульптору, жившему на краю каменной пустыни. Он действительно жил один в маленьком домике, собранном из деревянных щитов и металлических конструкций. По полу были разбросаны ветхие одеяла. В углу одной из комнаток приткнулся маленький стол, на столе — плетеная корзина, в которую аккуратно были собраны остатки провизии.
Ниже по склону, примерно на расстоянии одного километра плавилась на солнце деревня, каменные дома которой, как небольшие крепости, были огорожены каменными же стенами. Люди из деревни время от времени привозили скульптору запасы воды, овощей и круглой, как солнце, пшеничной питы. А заодно получали возможность подглядеть за тем, чем занимается этот сбежавший от мира чудак.
— Ты иностранец? — спросил скульптор, протягивая огромную сильную руку. — Чужой?
— Иностранец, — ответил я. — Конечно, иностранец. Кто же я такой, если не иностранец?
— Художник всегда и везде иностранец, — заключил он. — Всегда чужой.
— Я не художник, — возразил я. — Я клоун.