— Пар-а-ад-алле-е-е! — каким-то необыкновенно диким голосом заорал Вовка.
И в этот момент оркестр Ясиковича чуть не обрушил стены нечеловеческим маршем. Артисты пошли по манежу, приветствуя зрителей. Зрители вскакивали со своих мест, приветствуя артистов. Триумф был полный и всеобщий. И только я, стоя возле ящика в длинноносых клоунских башмаках, кургузом клетчатом пиджачке с оборванным хлястиком, в рыжем парике и с повязкой на глазах, понимал, что из меня опять сделали идиота.
Я сдернул с глаз повязку и сразу ослеп. В кромешной темноте несколько пистолетов-прожекторов били мне в лицо. Зал молчал. И только по напряженному, доносящемуся со всех сторон дыханию я понимал, что я не один, что со всех сторон люди, что манеж полон и что все ждут заключительного аккорда.
Повернувшись, я увидел, что прожектор выхватил из темноты ящик, под крышкой которого громко клекотали голуби. Подойдя поближе, я, как и просил Антошка, сделал несколько характерных пассов, изображая мага и волшебника, сдернул саван и откинул крышку. Под восторженные крики зала и лирическую мелодию оркестра из ящика выпорхнули два голубя и, выхваченные прожектором, повисли в воздухе.
Но в тот же момент что-то произошло. Еще не стихли аплодисменты, еще Семеныч не дал общий свет, и лирическая музыка продолжала обволакивать темноту, как ящик вновь ожил, и из него под пистолетный выстрел прожектора появилась Сонька. Со вставленными в волосы разноцветными перьями и огромными, подведенными черной тушью глазами. Она грациозно поставила ногу на ступеньку, сошла на арену и заскользила вдоль рядов, словно продолжая парад-алле.
Не успели стихнуть восторженные крики зала, как из ящика донеслось:
Не век тебе пташечкой
Звонко распевать,
Легкокрылой бабочкой
По цветам порхать.
На арену, шатаясь, вышли Сидор Никанор с собутыльниками, а следом плелась бабушка, прижимая к груди лукошко с грибами. Сразу за ними вылетел тощий петух и, разинув клюв, ни с того ни с сего проорал рассвет. И тут же Семеныч, следуя духу сценария, включил освещение. Перепуганные артисты стояли вдоль рядов, хотя им давно уже положено было скрыться в проходе. Весь зал встал в едином порыве и восторженно аплодировал. А по арене, сунув пальцы одной руки куда-то под мышку, а другой приветствуя собравшихся, вышагивал лысый человек с коротко стриженной бородкой и хищным взглядом. “Товагищи! — кричал он, товагищи!”. Но зал его не слышал. Зал буквально ревел от восторга, потому что узнал вышедшего следом высокого человека в сверкающем сером костюме, не так давно, кстати говоря, сгоревшего в Манеже.
Потом появились телеведущая Муся Пинчук под руку с журналисткой Викторией Фибиргасовой и нянечка Протасова с баночкой анализа. Они прошли по кругу, поприветствовали зрителей и направились к противоположному выходу, ведущему на улицу. Следом за ними устремился следователь Иванов, сопровождаемый Сантехником и Людмилой, а дальше и вся редакция “Родины литературы” во главе с Таней Саниной, аккуратно державшей впереди себя урну с прахом.
Затем возникла трехсекундная пауза, после чего на арену вышел небритый старик, освещавший себе дорогу вдребезги разбитой керосиновой лампой. Он огляделся по сторонам и испуганно засеменил к выходу, увидев идущих за ним трех солдат в грязных изодранных гимнастерках. Один из них крепко сжимал в руке проржавевший штык.
За солдатами явились генералы — в белых парадных мундирах прошествовали по манежу генерал-губернатор Новороссийского края Михаил Семенович Воронцов и шеф третьего жандармского отделения Александр Христофорович Бенкендорф. Беседуя, они неторопливо покинули зал, уступая место на арене еще одному старику, крепкому и широкоплечему. Огромными руками бывшего кузнеца старик бережно поддерживал худую изможденную женщину. Одежда их вся была испачкана землей и глиной. Старик шел, шевеля губами и высоко задрав голову, словно о чем-то разговаривал с небом. Но с губ его срывалось только одно слово: “Адонай”!
Артисты уже давно покинули манеж, а люди из ящика шли и шли, шли и шли. Они проходили вдоль рядов и уходили сквозь украшенный красным бархатом проход на улицу, в мир, в метро и трамваи, в рестораны и церкви, и медленно вливались в столичную суету.