Если бы я не касался их рук и их одежд, я бы думал, что я еще во сие… И все-таки я не жалею, что присутствовал на этом вечере.
Начать с того, что в мастерской Эталя, убранной в этот вечер изумительными коврами, задрапировавшими стены, — коврами, подвешенными на кольцах на медные пруты, устроена была парадная выставка всех его восковых бюстов. Они были вынуты из чуланчика, где хранились обычно, и размещены на подставках, и все эти лики окаменелого страдания или сладострастия причудливо смешивались с фигурами гобеленов — доезжачими в отороченных куртках, долговязыми неподвижными баронами в кольчугах и дамами в тяжелых платьях.
Целая толпа некогда живших, казалось, шествовала вдоль стен, а кое-где среди мрака выплывали, словно призраки, восковые головы, суровые лица с пустыми глазами и искусственной улыбкой. Двенадцать восковых свечей в огромных церковных подсвечниках горели по три в каждом углу; и от их дымного света мастерская Эталя казалась еще больше — стены тонули во мраке.
Поистине странная обстановка, но еще более странное общество эта Мод Уайт и ее брат: она, полная, белая, гибкая, вылезающая своим молочно-белым телом из черного бархата платья, с бесстыдно обнаженной грудью и плечами; он, затянутый во фрак с муаровыми отворотами и жилет черного броше, оба совершенные блондины — серебристые блондины, похожие на испанских инфантов Веласкеса, — оба до того похожие друг на друга, что это сходство лишало ее — ее женского, а его — его мужского характера.
Затем была еще герцогиня Альторнейшир; плечи ее блистали пудрой, а жирные руки белилами, скулы — румянами, с ушей свешивался на шею целый фейерверк бриллиантов на полмиллиона; герцогиня, вся, от корней своих крашеных волос до кончика ног, в лиловом — и платье, и кожа, — тело, уже тридцать лет подвергавшееся действию различных бальзамов, притираний и косметик; герцогиня Альторнейшир с ее знаменитым ошейником из жемчуга, подпирающим отвратительное лицо; герцогиня Альторнейшир, бывшая танцовщица, вышедшая за герцога, а теперь овдовевшая и разматывавшая миллионы покойного лорда Бурдетта по всему свету, кочуя из Флоренции на Ривьеру и с Корфу на Азорские острова со своими замашками бывшей шантанной этуали, ибо она не дошла даже до оперы. Затем присутствовал еще герр Шаппман, высокий и тощий немец с лошадиной головой и прыгающей походкой, каждое движение которого сопровождалось звяканьем опаловых четок, которые он носил на правом запястье.
Герр Фредерик Шаппман в своем огромном галстуке-шарфе белого шелка и долгополом черном сюртуке имел вид двуутробки в бриллиантах — так он ими блистал. Затем явились еще несколько лондонских снобов с орхидеями в бутоньерках, бритыми физиономиями и безукоризненными проборами в жирных, редких волосах; затем еще мрачная личность в белом тюрбане, очень корректный индус в смокинге, с перстнями цейлонских сапфиров и жемчугов на каждом пальце, приведенный не то герцогиней, не то немцем.
«Вы не боялись полиции? Н-да! Вот бы славная добыча попалась ей сегодня вечером, если бы она отважилась заглянуть ко мне. Был момент, когда мне хотелось ее предупредить!» С этими словами меня встретил Эталь — затем последовали представления.
Мод Уайт, задрапированная в свой бархат, словно статуя в тунику, удостоила меня почти нежным взглядом своих огромных зеленых глаз, ибо у этой англичанки наипрекраснейшие в мире глаза, — глаза цвета древесной зелени, к сожалению, испорченные несколько косым разрезом; брат ее, сэр Реджинальд Уайт, соизволил склонить свой стройный стан и выразил радость по поводу знакомства с коллекционером.
«Голова несколько грузна, — прошептал мне Эталь, — но у нее дивная кожа и… тело!.. Но с нею ничего не поделаешь. Мод — целомудренна и относится с отвращением к прикосновению мужчин: это свойство ее или недостаток?.. На самом деле она загадочна, как „Зогар“… Да, братец и сестрица славная пара. Об этом говорят, но мне бы не хотелось, чтобы это была неправда. В их собственных интересах было бы невыгодно это опровергнуть. Здесь она прославилась именно этим своим свойством и чтением Суинберна, а в Лондоне — Бодлера. Она пропагандирует новых поэтов; сегодня она прочтет нам из Бодлера».
И, отведя меня в глубину мастерской, сказал:
«Я не представляю вас герцогине; во-первых, вы не ее тип, а затем, она сегодня занята только индусом герра Шаппмана; она, наверное, его отобьет». — «А зачем вы пригласили эту уродину?» — «Герцогиню! она заполняет салон и подчеркивает своим присутствием красоту других женщин. Что за великолепного идола она представляет во всеоружии своих драгоценностей и как она зловеще чернеет под своими румянами! Я не могу ее видеть, чтобы не вспомнить об еврейке Эсфири, которую Мардохей приказал шесть месяцев умащать миррой и корицей, прежде чем показать ее царю Ассуру. Вся натертая благовониями, она, должно быть, имела этот оттенок кожи; но Эсфирь была молода, между тем как сорокалетнее распутство сказалось на этой. Как чувствуется разложение под эмалью этих косметик и в бороздах этих морщин! Мне нравится ее вид зачумленной, разряженной в шелка, подобно тем девам, которых видишь в церквах Испании. Как бы она была хороша, изображая мадонну ужаса в процессии кающихся — Гойи. Это Владычица Семи Грехов — как ее назвал однажды Форен — сознайтесь, что это прозвище очень метко.