Тем не менее, несмотря на такое плохое начало, молодые всё-таки пожили вместе что-то около месяца. Потом разошлись, и дочь генерала легла в больницу на аборт, чтоб пресечь Марины Сергеевны потомство. Почему разошлись, по какой причине, это уже другая история, нашей не совсем соответствующая. Но как притоки большие и малые впадают в реку, делая её полноводной, а также более неустойчивой в смысле водного режима, так и всякие побочные истории должны впадать в основную, делая её и более широкой, и более непредвиденной.
2.
Я прилетел в Астрахань где-то за полдень. В полёте у меня остановились часы, и я воспринял это за некое предзнаменование и предупреждение «таинственной науки», как именовалась в прошлом магия. И действительно, присутствие в этой местности Вааловых мерзостей[6] или коко-магии, способствующих призванию духов, ощущалось мною с первых же шагов по сухой астраханской земле. Звуки вокруг также были сухие, шелестящие — звуки пожара. Замечу, дневные звуки. Как я уже писал ранее, ночные звуки здесь, напротив, оказались влажные, шлёпающие, сырые. Такие контрасты нередки в крайне континентальном астраханском климате.
Итак, Астрахань — это город-пожар. Но не открытый, материальный, на борьбу с которым можно призвать народ набатом или иным сигналом, а пожар незримый, которого не залить ни водой, ни холодной философией. Жар небесный жаром же и гасится, и Ваалова деятельность может быть отбита и проклята только Святым Писанием. Вместе с тем я нахожу, что Святое Писание отрицает не магию как таковую, а лишь её дурную сторону — мрачное кладбищенство, связанное с потусторонними проблемами и вызовом умерших.
Пока я так размышлял, ко мне подошли и окликнули. Передо мной стоял человек с мягкими чертами, как гуттаперчевая игрушка. Мягкие губы, мягкие отвисающие щёчки, мягкий, небольшой, приплюснутый нос, мягкие уши, и фраза, которую он часто произносил в разговоре: «Именно так, именно так», делала его лицо ещё мягче. Это был Крестовников. Как он меня узнал, не представляю. Виделись мы впервые. По описанию, что ли? Или чутьём исполнительного холопа? Он хотел сразу же взять из моих рук чемодан. Я не дал, и между нами даже произошла небольшая борьба, так что мне пришлось мой чемодан почти вырвать из пальцев услужливого Антона Савельевича. Оба мы почувствовали от этого некоторую неловкость, но Антон Савельевич быстро всё сгладил, вручив мне букет пыльных цветов и поздравив с прибытием от имени Ивана Андреевича Глазкова.
Пыль была повсюду. Привкус астраханской пыли, по-азиатски тяжёлой и пряной, первоначально заставлял меня всё время покашливать. Потом я привык. Мы сели в запылённый «газик», присланный Иваном Андреевичем. Шофёр-казах поздоровался со мной и спросил, не мешает ли мне радио, которое он слушал. Передавали какую-то мусульманскую музыку с преобладанием кочевых, ударных, барабанных ритмов. Я окончательно понял, что нахожусь в Азии.
Такое впечатление Волга, особенно её низовье, всегда производила на европейского человека. Уроженка Штеттина[7], принцесса из северо-западной Германии, немка по рождению, француженка по любимому языку, Софья-Августа, она же русская императрица Екатерина Вторая, совершая ознакомительные поездки по России весной 1767 года, решила, как она выразилась, посетить Азию, то есть проехать по Волге. «Вот я и в Азии», — писала Екатерина Вольтеру.
Впрочем, для географов средневековья Европа кончалась за Доном. Нижнее Поволжье было для них уже глубокой Азией. Это, безусловно, справедливо, и это было естественно, пока здесь жили истинно азиатские народы. Но врезавшееся в угро-тюркско-монгольскую гущу восточное славянство создало какой-то странный бытовой и государственный стиль. Сравнить его можно было только со стилем сибирским. Собственно, именно Волга и Сибирь создали ту Россию, которую мы знаем сегодня, — тяжёлую помесь верблюда с мамонтом. А ведь главные свои победы, не победы военно-политические, которые преходящи, а победы военно-географические — завоевание Волги и Сибири, россам удалось одержать совершенно в другом зверином облике.
Мне как-то пришлось рассматривать в музее одного из сибирских городов, где работает мой товарищ, коллекцию великолепных золотых украшений, выполненных в так называемом скифско-сибирском зверином стиле. Стиле, в котором преобладают изображения борющихся зверей. Я обратил внимание на один браслет, типично «скифско-сибирский»: лёгкий, упругий, многоголовый волк. Думаю, это наиболее подходящий символ доимперской, доазиатской России. Даже если взять чисто внешнюю сторону борьбы за Волгу, шедшую долго с переменным успехом, она, по сути, была выиграна легковооружённой подвижной пехотой, сокрушившей тяжёлое парфянское вооружение. Но, овладев Волжской Азией и Сибирской Азией, прибавив их к своей силе, Россия отяжелела и в поступках своих, и в нравах. А на мой взгляд, судьба народов и их государственное устройство зависит от лёгкости или тяжести жизненного ритма. Дело тут не в гуманизме. Какой уж гуманизм у волка, особенно многоголового, скорее, гуманизмом может похвастать травоядный мамонт или питающийся колючками верблюд. Россию называют империалистическим хищником. Но, по сравнению с хищной Европой, Россия травоядна. Она чужого не ест, она просто чужое давит своими тяжёлыми азиатскими копытами. И дело даже не в том, что она этого хочет. Она просто для этого существует в её нынешнем облике, как верблюд существует для того, чтоб переносить жару, а мамонт — для того, чтоб переносить холод. Тот, кто ест, может насытиться. Тот, кто давит, — никогда.
6
Возможно, в данном случае Горенштейн имеет в виду божество Ваала (Баала), чей религиозный культ состоял в разнузданном сладострастии, искавшем искусственных возбуждений. Помимо этого, в Библии указывается, что служение Баалу включало в себя человеческие жертвоприношения, включая убийства и сожжение собственных детей (Иер. 19:4-6).