За несколько месяцев до свадьбы, со своим дружком, он затащил Вику в подвал нашего дома, там ей сделал укол и насиловал как хотел…
Через два месяца мать Вики узнала об этом, она встретилась с родителями того субъекта, и было решено: сыграть свадьбу…
А что оставалось делать, Вика оказалась беременной…
Судьбу Викиного отца я не знал, да и кто был ее отцом, я тоже не знал. Она уходила, ускользала от подобных разговоров, а я не настаивал. Викина мама оставила эту двухкомнатную квартиру молодоженам, а сама уехала в деревню, где когда-то родилась и жила, уехала к своей старенькой маме. И даже после развода дочери с мужем-наркоманом она не вернулась в город. Ей очень хотелось и верилось, что дочка найдет еще хорошего человека, снова выйдет замуж и будет счастлива. Она не возвращалась, чтобы не мешать дочери заново устроиться в жизни, хотя Вика слезно скучала по ней и укоряла ее за это в письмах…
На одном этаже с Викой в соседней однокомнатной квартире проживала добрая, ласковая старушка, бывшая учительница Мария Федоровна. Ей, наверное, было уже под восемьдесят! Но она, худенькая и суетливая, жила независимо от своего возраста и была настолько заботливым человеком, что даже свои болезни словно оберегала от дурного глаза, заботилась о них, и болезни уважали ее, не одолевали мучительно, а приходили к ней, как старые приятели на огонек.
— Вот и сердечко расшалилось опять, словно детство вспомнило, — говорила Мария Федоровна о своих, иногда случавшихся сердечных приступах. Мария Федоровна очень любила Оксанку, "Викину дочурку", как говорила она. С откровенным удовольствием выручала Вику эта старушка: присматривала за ее крохотной девочкой. Благодаря чему мы с Викой могли безболезненно проводить свободное время по своему усмотрению. Вот и сейчас Оксанка была в гостях у Марии Федоровны…
Мои размышления прервались, в проеме двери возникла Вика. У нее в руках был поднос с чайным сервизом.
— Ну, вот и чай! — воскликнула она.
— Ее нельзя понять со стороны! — заговорил я. — И календарь она имеет свой, — я широко развел руки, — Где сроки будней каждому ины. Я от любви полжизни — ВЫХОДНОЙ! — громко и весело продекламировал я.
— Ах так! — улыбчиво удивилась Вика, — Я, значит, там, на кухне стараюсь себе, стараюсь, а он, бездельник, оказывается, уже полжизни ВЫХОДНОЙ! Да еще от чего, — от любви! — игриво выкрикнула она последнюю фразу.
— Да что вы, мадам, — развлекательно оправдался я.
— Ну, я тебе сейчас устрою Великие Будни! — радостно прошипела на меня Вика. Быстро поставила поднос на стол и погналась за мною, а я убежал от нее на балкон и закрылся там на шпингалет: показывал язык, строил рожицы через мутное стекло…
Вначале, когда я пришел сегодня к Вике, она взволнованно выслушала мой рассказ о посещении отделения милиции. Но успокоилась, поняв, что ничего страшного не ожидается.
— Если тебя из-за веры преследуют, то это благородные муки, Сережа… — сказал она и поддержала, — да Бог с ними со всеми! Неужели ты пропадешь без их должности. Пусть еще поищут такого директора!.. Если что, приходи работать к нам в парк!..
— Все! Сережа! Хватит… Чай остывает… — кричала в мутное окно Вика. Я оставил свои шалости и вошел в комнату, и мы с Викой обнялись.
— Любимый человек мой… — прошептала она возле моего уха.
Раздался телефонный звонок… Вика подошла к аппарату и сняла трубку.
— Да, — сказала она. — Да, сейчас, одну минутку, — и она прикрыла микрофон трубки своей узенькой ладонью, обратилась ко мне. — Это тебя, Сережа.
— Кто? — спросил я.
— Какой-то Иван, — сообщила Вика и подала трубку мне. А я уже подошел и легким движением подхватил трубку из ласковых рук.
— Алло! — огласил я свое присутствие у аппарата.
— Алло! Здравствуй, Сергей, — сказал Иван.
— Здравствуй! — ответил я.
— Послушай, тебе Корщиков не звонил? — поинтересовался Иван таким тоном, словно он стоял сейчас на том конце провода и озирался по сторонам, высматривая засаду.
— Нет… — ответил я и поинтересовался в свою очередь, — а что случилось? В это время я увидел, как Вика приостановилась у кресла и стала прислушиваться к моим словам. Теперь и мне приходилось говорить, будто за углом засада…
Больше всего я беспокоился о том, что Иван может спросить что-нибудь такое, на что в присутствии Вики отвечать я не смогу. Но я успокаивал себя: "Иван благоразумный человек!" Однако я вслушивался в его голос настороженно и отвечал медленно, вкрадчиво анализируя свои слова.
— Слушай, Сереж, — говорил Иван, — если тебе вдруг по-звонит Корщиков и будет предлагать коврик, то ты ни в коем случае не покупай его!
— А почему? — спросил я.
— Тебе надо отходить от них! — сказал мой учитель.
— От кого? — спросил покорно я.
— От Корщикова и от Ани, понятно? — внушительно определил Иван.
— Да… А почему? — не сопротивляясь, все так же покорно спросил я.
— Об этом потом, при встрече! — утвердил учитель.
— Хорошо, — согласился я.
— Ну пока, — попрощался Иван и повесил трубку.
Я тоже положил трубку и посмотрел на Вику, и улыбнулся ей, а сам подумал: "Я не успел спросить, что за коврик?.."
— Давай пить чай, — сказал я Вике.
— Что-то не так? Зачем он звонил? — спросила она.
— Не обращай внимания, — это с работы. А на работе, сама понимаешь, всегда каждый день какая-нибудь кутерьма! И тут я вспомнил еще и о пропавшем магнитофоне, но сразу же отмахнулся от этой вчерашней, тяжеловесной мрачности…
Мы с Викой сидели друг возле друга, и пили чай, и переглядывались. Жила Вика скромно. Ничего особенного, дорогого, как и лишнего в ее комнатах не находилось. В одном углу в комнате стоял на тумбочке с отпиленными ножками черно-белый телевизор «Крым», в другом углу висела икона, под ней горела лампадка, в противоположном углу несколько книжных полок, поставленных прямо на пол друг на дружку, в последнем углу на стуле чернел телефонный аппарат, а посредине комнаты два старых кресла и невысокий стол. В соседней комнате находились две кровати: одна большая, деревянная, а другая маленькая, детская, тоже деревянная; был там еще шифоньер и трельяж…
Странное дело, но сегодня я начал видеть Вику по-иному. Я сидел и пил горячий чай, и во мне просыпался художник. Я словно отделился от того, что видел раньше, и заново созерцал Вику. Я старался не мешать Вике быть или объявиться в моих мыслях такой, какая она была высвечена этими молчаливыми мгновениями чаепития. И я видел Вику заново: осмысленные карие глаза, отточенная фигура, мягкие, невесомые жесты, милый овал лица, цветение и магнетизм аромата вокруг нее, а эти губы, а волосы, спадающие на плечи, всегда будто тают у меня в руках…
— Мы по соседству жили и любили. Мои ладони бережно так плыли у девочки по трепетной груди. И тайна ожидала впереди… — невесомо и сладко продекламировал я. Вика встала с кресла, поставила свою чашку с недопитым чаем на стол, подошла ко мне, села на колени, и обняла меня за шею, и тихо попросила:
— Прочти мне еще что-нибудь… — и она, как малыш, прильнула ко мне всем своим телом.
— Я прочту тебе "Лунную балладу", — задумчиво сказал я, немного помолчал и, вздохнув, заговорил: "Я шел. Светил мне серп Луны. К себе любовь — колдунья звала. Я усмехнулся. Предрекала: "Пути настанут солоны…" Бросал я вызовы годам, все шла колдунья по пятам. Луна росла и шаром стала. И шаг замедлил я устало, и осмотрелся в первый раз: колдуньи лик меня потряс! Обветрен я, она все та же, как мне в отместку молода, и не влечет уж, как тогда… "Ты шаг за шагом шел от жизни, она сказала в укоризне. — Ты усмехнулся, был невежда, теперь тебе — одна надежда!.." Колдуньи облик дивно стих, в глазах ее иные толки. И только лунные осколки сверкают серпиками в них… Теперь, в исходе полнолунья, — мне солоно. Молчит колдунья…"
— Сережа, — прошептала Вика.
— Я здесь, Вика, — отозвался я.