[…]
Книга III.
В продолжении дня сии прекрасные Нимфы составляли Селадону столь приятное общество, что, не испытывай он мучительного огорчения от перемены к нему Астреи, у него не оставалось бы поводов скучать: ибо были Нимфы и прекрасны, и премного исполнены здравомыслия. Но все же в его состоянии того было недостаточно, чтоб заглушить желание остаться одному; и поелику единственным средством удалить их, как верно он полагал, могло быть лишь наступление ночи, он ежечасно призывал ее приход. Когда же оказался он в конце концов наедине с собою, то почувствовал себя в лучшем обществе: ибо едва настала ночь, Нимфы разошлись по своми комнатам, а компанию Селадону составили его мысли в сопровождении столь жестоких воспоминаний, что они явственно позволили ощутить ему их приход, коего он так желал. И какие только картины отчаяния ни рисовались ему в те мгновения! Не была забыта ни одна из тех, что производит любовь, причем, любовь самая безнадежная: ибо, ежели несправедливому суду своей Госпожи противопоставлял он свою невиновность, исполнение приговора тут же вновь представало перед его взором! И, перебегая так от одной мысли к другой, он случайно коснулся ладонью привязанной к руке ленты с перстнем Астреи. О, какие убийственные воспоминания вызвал сей предмет в его сознании! Представил он весь гнев, каковой в тот миг был написан на лице ее, всю жестокость, каковую явила душа ее и в словах, и в действиях, все отвращение, с каким она изрекала повеление о его изгнании. Задержавшись несколько мыслию на сем последнем несчастии, он снова принялся вспоминать о превратностях своей фортуны: как был он счастлив, как благоволила она к нему и сколь мало длилось подобное счастье. Затем поразмыслил он о том, что совершила для него Астрея, как выбором своим презрела стольких благовоспитанных Пастухов, как пренебрегла волею отца, гневом матери, трудностями, кои препятствовали их приязни. После того начал он представлять непрочность Амуровой фортуны (как, впрочем, и других), как мало осталось у него от всех ее милостей, ибо в конце концов то были лишь волосяной браслет на руке и портрет, висевший на шее, футляр коего целовал он несметное число раз. Что же до кольца на второй руке его, то рассудил Селадон, что Пастушка отдала его Пастуху скорее силой, нежели по доброй воле. И тут вспомнил он о письмах, что писала ему некогда Астрея в период счастливой фортуны: он носил их обыкновенно с собою в мешочке для благовоний. О, как затрепетал он! Ибо опасался, что Нимфы, осматривая его одежды, могли найти мешочек. Подозревая сие, громко принялся он звать маленького Мерила; дабы прислуживать Селадону, тот расположился на отдых рядом, в гардеробной. Мальчик, услыхав, что его несколько раз позвали, пришел справиться, что угодно Селадону.
— Дружок, — признес Селадон, — не знаешь ли ты, что сталось с моими одеждами, ибо есть в них такое, потеря чего чрезвычайно огорчит меня.
— Одежды Ваши неподалеку, — отвечал Мерил, но в них ничего нет, я сам осматривал их.
— Ах, — промолвил Пастух, — ты ошибаешься, Мерил, ибо есть в них нечто, что я желал бы сохранить более, чем собственную жизнь.
И, поворотившись лицом к стене, принялся он жаловаться и стенать продолжительное время.
Мерил, слушавший Пастуха, хоть и был с одной стороны огорчен его досадою, с другой пребывал в сомнении, сказать ли Пастуху, что ему известно. В конце концов не в силах выносить более так долго вид селадонова горя, он заверил того, что ему не следует столь сильно печалиться, ибо Нимфа Галатея слишком любит его, чтобы не вернуть то, что, как оказывается, ему столь дорого.
Тут Селадон оборотился к нему и спросил:
— Так вещь, о коей я допытывался, находится у Нимфы?
— Думаю, — отвечал Мерил, — то она самая и есть. По крайней мере нашел я в одежде лишь мешочек, полный бумаг, а так как я нес его Вам несколько ранее, чем Вы изволили пожелать укладываться ко сну, Нимфа увидела его у меня и забрала.
— О, Боже! — воскликнул Пастух! — Все складывается как нельзя хуже.
И, отвернувшись, он не пожелал говорить далее.
Меж тем Галатея читала селадоновы письма, ибо и вправду забрала их у Мериля, влекомая обычным любопытством влюбленных. Однако же она настрого запретила мальчику о том говорить, поскольку намеревалась вернуть письма так, чтобы Селадон и не знал, что она их прочла. На сей раз держала перед нею светильник Сильвия, ибо Леонида отлучилась, так что теперь и Сильвию пришлось посвятить в тайну.
— Увидим, — сказала Сильвия, — правда ли, что Пастух сей столь груб, как он хочет показаться, и что совсем не влюблен; уверена, что бумаги кое-что поведают нам о том.